Крекер крутит лезвием, пока провода, измазанные роболимфой, не вываливаются наружу. Он разрезает проволочки и забирается достаточно глубоко, чтобы достать до нервного центра.

– Никогда ты мне не нравился, Шкурник, – говорит Крекер. – Куча говенного Пластика.

Шкурник падает под стол горой мяса и электроники.

Крекер начисто вытирает скальпель об штаны и переводит глаза на закрытый шкаф с номером 257, где лежит его хозяйка. Он чувствует непреодолимое желание соединить свою похоть с ней, чтобы получить такое же удовольствие, как прошлой ночью. Каждую ночь одно и то же: чувство вины, боль и вновь удовлетворение извращенных желаний.

Шкурник уже забыт.

В нечистом воздухе морга плавает пыльца.

Коп чихает и проклинает бога, с которым заключил сделку. Колумб обещал ему невосприимчивость к пыльце. Все время влажные глаза Крекера пристально смотрят на шкаф. Он чувствует тепло, идущее от земли внутри. Последняя жалкая попытка не подчиниться зову – и вот он кладет руки на замок шкафа, набирая одному ему известный код. Мохнатые пчелы жужжат в морге в напряженном ожидании. Я тут ни при чем, убеждает он себя, глядя, как шкаф выезжает из стены. Он чихает еще раз. Меня зовет сама природа. Как я могу отказаться от ее благословения?

Лепестки раскрываются.

Крекер смотрит на девочку, спящую на земляной постели…

Лепестки раскрываются. Ее имя – Персефона. Ее тело скрыто пластами черной земли. Видно только ее лицо, выглядывающее из почвы наружу. Цветы растут у нее изо рта, из ноздрей; каждая плавная линия ее обнаженного тела – цветущий сад. Она покоится в жирной земле, но на самом деле ее тело везде, где что-либо растет. Она – изысканный розовый куст в саду Виктория-парк рядом с Сивиллой Джонс. Она сочный мясистый цветок орхидеи, который Белинда принесла из ее родного мира. Она в лишайнике, который прилепился к стенам тайного Дворца Гамбо Йо-Йо. Как дома она чувствует себя в цепляющихся за памятник на могиле Койота цветах, которые питает смерть, пока они, дрожа, пытаются выжить. Ее сознание едино со всеми растениями города; она создала для себя карту из цветов, и она – каждая улица, каждый корешок, каждая дорога и каждая ветка на этой плетеной карте. Воистину, сейчас она на вершине счастья. Она свободна от матери и мужа. Наконец, ее не заботят смены перьевых сезонов. Она так далеко ушла из родного мира – в Манчестер, потом в Александра-парк и в конце концов к этому мокрому темному убежищу. И в этой питательной темноте она разрослась и расцвела, как цветочный пожар всех оттенков зеленого. Но только этот новый мир наполняет ее цветочной грустью. Она чувствует, как по краям листа карты появляются следы болезни. На окраине города возникает гниение, распространяется плесень. Мир восстает против нее. Нет, не мир, его природа. Обыкновенная природа наносит ответный удар. Реальность. Она умирает здесь, медленно и постепенно. Вот ее темный мир открывается. Она чувствует взгляд любовника на своем теле. Персефона раскрывает лепестки ему навстречу. Показывает ему самые сокровенные бутоны.

Как жар забирается в ее тело, как она ласкает свои лепестки пальцами, липкими от сока! Как они, ярко-красные, искрятся росой! Как они накрывают друг друга, все шесть! Дитя Персефона позволяет одному из них упасть столовки цветка. Она посылает его по воздуху себе в рот. Секунду лепесток лежит на ее длинном фиолетовом языке. Потом влажный нежный рот закрывается. Она чувствует, как любовник смотрит на нее.

Девочка, поедающая лепестки сияющего цветка.

Она чувствует, как солнце спускается по ее горлу. Ее пальцы ложатся между ног, там, где губы раскрываются внизу шелковистого живота; как цветок, и на них выступает роса. Как семя увлажняет ее губы и как пристально ее любовник наблюдает за этой влагой.

Лепестки раскрываются и закрываются…

Теперь скользкий язык Персефоны облизывает толстую сочную ножку тычинки. Золотые крапинки поднимаются в воздух морга. Ее вытягивает длинный язык, кончиком, покрытым пыльцой, касается переносицы и убирает язык обратно.

Зеленые цветы-глаза.

Язык оставляет на лбу желтое пятнышко – такой же знак замужества, как проглоченные зернышки граната. Ее муж, Джон Берликорн, дал ей проглотить девять гранатовых зернышек. «Эти зерна свяжут нас с тобой, – сказал он, – навсегда». Он говорил с ней на темном языке и иногда сильно гневался на нее, если она следовала правилам недостаточно строго. Но все же, несмотря на гнев и страх, она ощущала, что любит мужа больше, чем мать, как и должно быть.

Она лежит в земляной постели Крекера, ей всего одиннадцать, но иногда она чувствует себя древней старухой, которая продолжает стареть, охотно участвуя во многих-многих жизнях в разных эпохах. Оставаясь в собранной в Манчестере земле, она настраивается на все цветы, собирает признания в любви со всех лепестков и изо всех бутонов, ее ноги, раздвигаясь, поднимаются из земли. Ее губы опять готовы принять насекомых. Обе, нижняя и верхняя, измазаны нектаром. Пчелы ползают по всему ее телу, медлительные и одурманенные запахом. Они трут язычками все ее складочки и собирают на себя пыльцу из ее цветочной вульвы. Щекочут. Щекочут и сосут. Питаются. Ее лихорадит от их движений по коже, таких возбуждающих. Персефона отдается ощущениям, встречая их пищей – нектар за пыльцу, пыльца за нектар.-Маленькие сделки, скрепленные соком девочки.

Пусть они, жужжа, летят на карту цветов.

Откусив от корня, попробовав ягод, облизав стебель… теперь она готова. Чувствуя сок, стекающий по губам, и росу на лепестках… теперь она готова. Раскрывшись, как цветок, истекши нектаром из матки и напитав им пчел; покрыв язык пыльцой, рожденной в саду ее тела… девочка теперь готова. Так считали ее мать и муж.

И теперь Крекер, любовник, смотрел на нее мокрую. Она так соблазнительно колышет лепестками, и мужчина опускается на нее, жужжа пчелой. Коп потеет и чихает. Капельки влаги падают на открытое лицо Персефоны; Она с благодарностью принимает их, пробуя лепестками потный дождь. Она питается, мужчина – ее пища. Его мокрое грустное человеческое лицо кажется озабоченным, но она ощущает, как нарастает его возбуждение; Персефона наслаждается его напряженностью. Она складывает лепестки в слова, понятные его мелкому уму.

– Что тебя тревожит, дорогой? – спрашивает Персефона. Тонкое худое лицо копа в сомнении морщится, но ему остается только качать головой вперед-назад, вперед-назад, словно показывая, что сам он ничего не стоит. «Как жалки эти создания из плоти», – думает Персефона, Печально, что одному из них она вынуждена дарить счастье. Ей нужны некоторые его способности.

– Можешь мне рассказать. Я твоя удача, – выстраивает Персефона свои лепестки. – Тут ведь знаешь, что не сможешь сопротивляться мне. Расскажи обо всем своей возлюбленной. Может быть, тогда я поступлю с тобой по-доброму.

Она ненавидит говорить таким образом. Это ее унижает.

– К нам идут, моя драгоценная, – отвечает Крекер.

– Это я уже знаю. Скажи мне что-нибудь новое.

– Ее зовут Белинда, – продолжает Крекер. – Она спрашивала о Койоте, драйвере черного кэба. Колумб сказал ей, что ты убила его.