– Да ла-а-адно... – тянет он иронично сквозь короткий смешок. – Столько воды утекло, а ты всё ещё дуешься. Я же как лучше хотел и в тот раз и после, когда позволил твоему бабуину намять себе бока. Боялся, что он, лёжа в больничке, сопрёт всё что можно, и ты потом надорвёшься передачки таскать.

По себе судишь? – чуть не срывается едким вопросом, но мне хватает ума и силы воли вовремя прикусить язык. Буду последней дурой, если позволю втянуть себя в разговор. Нет, я не дам ему вновь смешать меня с грязью. Слишком много времени и сил ушло на реанимацию самоуважения. Крупицами склеивала, пылинками из-под его подошвы. Поэтому к чёрту всё, пусть мелет, что угодно – решаю, возобновляя путь. Столкнувшись с индифферентностью, он скорее отстанет, чем получив возможность ухватиться за диалог.

Однако это был бы не Князев, упрямец сказочных масштабов, не продолжи он гнуть своё.

– Нет, ты не подумай, – заверяет Паша, в два шага обгоняя меня и продолжая идти задом наперёд, таким образом, чтобы не добровольно так принудительно оставаться в поле моего зрения. – Я не собираюсь ничего доказывать, один хрен ничего не изменишь. Зелёный был, бедовый. Верил будто пустые карманы счастью не помеха. Мой косяк, что тут сказать. Ревность живьём сжигала, а тут ты его выбираешь. Дважды. Кто бы лишнего не ляпнул?

Интересно, где была его ревность, когда он сыночка малолетке заделал? А-а-а! Хватит! В топку всё. Мне нет никакого дела. Не слышу его. Ничего не слышу.

– Рад за тебя. Серьёзно. Сам ведь так толком жизни не видел, сплошная борьба за выживание. Я ведь после драки той в ДК долго в себя приходил, сама понимаешь – когда менты на хвосте в больничку особо не сунешься. Сюда вернулся только через два года. К тому времени дело закрыли, часть ребят попересажали. Хотел с чистого листа начать, чтоб достойно, честно. Да кому нужен отец-одиночка без образования, зато с хроническим недосыпом? Жена-то бывшая, сына мамке моей скинула и в Италию подалась сиделкой. Опять грузчиком пошёл, утешал себя, что временно, – зло усмехнувшись моему замешательству, Князев сплёвывает в сторону. – Прикинь, оказывается, нет ничего более постоянного, чем временное. Да, не престижно, но содержать три души как-то нужно. Мать спилась на пару с тёткой, пенсией бати-колясочника и псину толком не прокормишь. – Боже... он говорит, а я вновь вижу его избитым, одиноким, пошатывающимся в узком проёме окна, шагающим даже не в пустоту – в густой терновник, и у самой сердце кровью обливается. – Пашка, перехватив мой жалостливый взгляд, тихо добивает: – Не подумай, что я жалуюсь или плыл бревном по течению, не пытаясь всё наладить. Женился тогда, спустя полгода, ребёнку нужна была мать. Почти сразу родилась дочка, тяжело, но справлялись. Пристроилась к обеспеченному, шалава. Позавчера записку нашёл. Теперь один с ними двумя мыкаюсь. Знаешь, пока ты была моим стимулом, дела как-то спорились. Может если бы не мой тогдашний косяк, всё бы сложилось иначе. Ты бы не психанула той ночью, я бы не пошёл по наклонной и дети, которых мы этим утром привели в садик, были бы общими. Но нам этого наверняка уже не узнать, – с грустью улыбается он, доставая из кармана линялой ветровки такое же неказистое яблоко. – Будешь?

Спешно качаю головой, смаргивая непрошенные слёзы, – Нет, мой хороший, на этот раз не поведусь. Даже не надейся сыграть на жалости. – Пашка знает, на что давить, а я теперь знаю, какой он манипулятор, поэтому решительно отвожу взгляд в сторону, смачно проклиная свой дурацкий характер. Хотя в подкорке намертво успевают отпечататься и шрамы на осунувшемся лице, оставленные ударами Драгоша, и печать безысходности в льдистых глазах.

– К чему эта исповедь, Паш? – шепчу, сжимая руки в кулаки, чтобы не кинуться устраивать его судьбу, как чокнутая мать Тереза. – Твоя жизнь – результат твоего же выбора. Причём здесь я? Где ты был, когда мне пришлось пройти через ад?

– Я просто хочу исправить ошибки, – пояснят он, прежде чем впиться зубами в сочную мякоть. Снова чёртово "хочу", не спрашивая, нужно ли оно кому-то кроме него самого. – Рада, посмотри на меня.

Сейчас прям! Хмыкнув, демонстративно разглядываю цветы, мелькающие в гуще ярко-зёлёной травы, как черепки разбитого солнца. Пашка тоже давным-давно был моим солнцем, сиял для всех и так же исчез из виду, когда моя беспечная юность накрылась непроницаемым колпаком. Затем на моём пути появился Драгош, вспыхнул искоркой, отогрел. Всегда со мной: в моей крови, в моём сердце, в горе и радости. Только тепло его тоже обманчиво, дам повод в себе усомниться – сожжёт и костей не оставит, а значит, пора прекращать этот бессмысленный разговор. Очередная блажь Пашкиного больного мозга, которую он пытается выдать за раскаяние, не стоит того, чтобы ставить под угрозу собственное счастье,

– Паш, дочери сколько? – произношу ровно, хотя внутри всё сотрясает злостью. Когда он, наконец, оставит меня в покое?

– Три, – непонимающе моргает Князев, откусывая ещё кусок от яблока. Задумчиво жуёт его, затем гордо улыбается: – Ленка бы тебе понравилась, она хорошая девочка, тихая.

– Тем более. Самое время начать ей вдалбливать, чтобы держалась подальше, от таких козлов, как ты, Князев, – подвожу я итог, едва сдерживая желание кинуться наутёк. С Пашкой так нельзя, если вдруг в моём поведении ему померещится малейшая тень неуверенности, не отстанет.

Придав лицу максимально бесстрастное выражение, стоически выдерживаю пугающе пустой взгляд Князева, который смотрит куда-то сквозь череп, то ли в наше прошлое, то ли вглубь себя, отчего под лопатками ходором пробегают мурашки. Так мог бы выглядеть человек потерявший надежду или упрямец, пускающий в ход последнее средство. Тогда в машине, перед тем как всё случилось, он также смотрел. Не прокатит. Бросив одними губами сухое "прощай", обхожу его сникшую фигуру и не мешкаю, даже услышав вдогонку его глухое:

– Прости за всё. Просто помни, если удача повернётся задом, ты всегда можешь рассчитывать на меня.

Конечно, только удача тут не причём, своё счастье я честно выстрадала.

– О-о-о-о, зеленоглазое такси, – прокуренный голос Мадеева, оттененный треском костра и звонким дискантом Миро наполняет весенние сумерки безмятежностью. Отблески догорающего огня прокладывают по небритому лицу глубокие, мрачные тени, обнажая степень его отчаяния обзавестись собственным потомством.

– О-о-о-о, притормози, притормози, – подхватывает Мари, заворожено созерцая бег узловатых пальцев по струнам гитары. Удобно устроив голову у брата на плече, дочь сонно улыбается сидящему напротив Жеке. Дети его любят, он тоже в них души не чает, одна Зара, облокотившись на перила беседки, наблюдает за супругом со стороны и всё больше хмурится, докуривая подряд вторую сигарету.

– А ты к Розе обратиться не пробовала? – шёпотом озвучиваю давно назревший вопрос. Знаю, что лезу не в своё дело, но трудно оставаться в стороне видя страдания близких людей.

– Зачем это? – хмыкает сестра, полоснув меня убийственным взглядом. Мы видимся лишь по большим праздникам и, глядя на её приветливую улыбку, порою казалось, что наши взаимоотношения движутся к потеплению. Похоже, всё это время я просто обманывалась ложной любезностью. Она здесь явно не по своей воле, о чём можно было сразу догадаться, если бы в мыслях сплошь протравленных встречей с Князевым, осталось что-то кроме просчётов того, как его лучше избегать.