стоит габсбурговская объединяющая идея «Священной Римской Империи германской нации». Он заурядный авантюрист, желающий развязать войну ради рынков и экономических выгод. Танкред хочет сделать Острова такой же могущественной державой, как островные Англия и Япония — два «океанических» государства, которые, говоря словами Федорова, идут по пути разрушительной эксплуатации природы и проповедуют идеологию, чуждую «делу» [НФ 1: 211–214]. Планы Танкреда по завоеванию латинского мира заведомо несбыточны, но одних его замыслов достаточно, чтобы содействовать финансовой и политической коррупции, провоцировать интриги и вызвать братоубийственную гражданскую войну в королевстве Ортруды.

Танкред — политический дилетант, опереточный империалист. Более искусен в сфере политики лидер буржуазии премьер-министр Виктор Лорена. Он ведет хитрую, но не мудрую политику по принципу «разделяй и властвуй», которая приносит его классу краткосрочные выгоды, но не решает проблем, стоящих перед страной. Охраняя интересы буржуазии, он натравливает республиканских повстанцев на роялистов, однако такая тактика не может предотвратить ни революционных взрывов, ни извержений вулканов. Лицемерие — отличительный признак политики Лорены, зиждущейся на страхе перед новизной, выжидании и фальшивых компромиссах.

В цивилизованной Европе развита промышленность, следовательно, на Островах имеется и многочисленный пролетариат. Он эксплуатируется, но все же имеет своего представителя в парламенте. Лидер пролетариев — фанатичный и язвительный Филиппо Меччио[112]. Вместе с социалистической партией он постепенно обретает власть в среде пролетариата за счет своих союзников-анархистов, возглавляемых Бареттой. Выдающийся народный оратор Меччио вдохновляет массы, особенно женщин, зажигательным энтузиазмом и бескомпромиссной верой. Он мог бы стать освободителем Островов, но его партийная программа, провозглашающая единство рабочего класса и счастье для всех людей только этого сословия, вызывает сомнения. Вряд ли Меччио — социальный теург, избранный историей, и вот почему.

При всем своем уме Меччио — ограниченный человек, прямая противоположность «широкому» человеку Возрождения, такому как Триродов. Если уж обращаться к той эпохе, то он фанатичный Савонарола, который никогда не найдет общего пути с Леонардо да Винчи. «Иезуит», искренний сторонник концепции «цель оправдывает средства», Меччио под покровом своей риторики преследует сомнительные цели. В его понимании социализма отсутствует синтезирующее, гармонизирующее и исцеляющее измерение, а его эстетика, если она у него вообще есть, служит политическим целям. И хотя он говорит об этике и эстетике как о «сестрицах» (2: 337), ясно, что Меччио — утилитарист, отвергающий высокое искусство ради государственной пропаганды. Сам выбор обращения — «сестрицы» — указывает на его склонность к псевдонародной слащавости. Он действительно борется за справедливость, но только для своей партии и своего класса, разделяя современные идеи классового антагонизма. Однажды он встречается с Ортрудой, чтобы обсудить с ней положение страны, но ее красота и ум лишь на мгновение покоряют его. После встречи он размышляет: «Нет мира между ними и нами, и никогда не будет. Если же они в минуту сентиментального размягчения заговорят о примирении, — что ж! Мы воспользуемся этим только для того, чтобы выиграть время.

А время за нас» (2: 341). Анархист Баретта говорит Меччио, что тот «стоит на ложной дороге», пытаясь заменить старый порядок новым, который «значительно лучше, но той же, по существу, породы» (304–305), но Меччио не интересует его точка зрения. Зато он хорошо знает, чего хочет сам: «иезуитского социализма», в том смысле, в каком понимает этот термин Достоевский (см. «Легенду о Великом инквизиторе»). Меччио, Танкред, а также глава церкви Островов кардинал Пуельма в равной мере мечтают возглавить «Римскую» империю, как и все Великие инквизиторы, будь они представителями социализма, империализма или церкви. О кардинале речь пойдет впереди.

Пролетариат есть и в Скородоже, но он лишен всех гражданских прав. Его лидеры не могут открыто обратиться к народным массам и вынуждены проводить подпольные собрания. И все же социалистические идеи добрались и до скородожской провинции; и здесь кипят политические страсти. Повсюду вспыхивают забастовки, на нелегальных митингах звучат призывы к мятежу. Малочисленная кучка скородожских интеллигентов обычно поддерживает рабочее движение. Их круг жаждет новой жизни, предполагающей единство с народом. Так, может быть, как раз скородожские социалисты — именно благодаря своей неискушенности — в большей степени, чем их «единомышленники» на Островах, представляют подлинно объединяющую и несущую бессмертие силу? Быть может, именно им суждено сотворить легенду из прозы Скородожа и объединить человечество для достижения великой мировой цели?

На первый взгляд это кажется возможным. Среди скородожцев, особенно молодых, есть много таких, кто ненавидит старые порядки и «влюблен в мечту об освобождении» (1: 90). Эти молодые люди готовы объединить чувственную любовь с братской любовью к согражданам, испытывая мистическое слияние со всеми и одновременно исключительную любовь к Единственной и Избранной. Такое благотворное слияние эротической и личной и братской любви случается, например, на массовом митинге в пригородном лесу, где невеста Триродова Елисавета (sic) произносит вдохновенную речь. Святой Дух обновления нисходит на собравшихся людей, сметая границы между вероисповеданиями, полами и классами, между образованными и неграмотными. Рабочие, студенты, дворяне, интеллигенты, мужчины и женщины, евреи и русские объединяются в единой мечте. Яркое пламя горит в глазах слушателей, и их взоры, «словно скрещенные […] копья» (1: 92), возносят Елисавету в царство свободы на «щите солидарности»[113].

Но даже эти вдохновенные молодые люди не заняты подлинным делом. Они, например, не понимают, что конечная цель — это тотальное преобразование и человека и природы. Они не осознают, что, пока сохраняется зависимость от падшей, а следовательно, разрушительной природы, подлинная свобода невозможна и человек по-прежнему остается добычей распада и смерти. Поглощенные исключительно общественными и политическими интересами, молодые люди не размышляют над мудростями Шеллинговой натурфилософии и не понимают, что социальная свобода проистекает из свободы космической. Их безразличие и глухота к «внятным в тишине голосам лесной тайны» (1: 90) обрекают на неудачу их усилия освободить человечество. Природа, в свою очередь, безразлична к ним, как и к человеческому миру в целом. Она живет собственной жизнью, отдельной от человека, и будет жить ею до тех пор, пока не откроется некое новое измерение, позволяющее между ними построить мост. Научиться находить общий язык с природой — самая важная задача в любом деле, ставящем своей целью истинное освобождение человечества, поскольку без согласия с природой человечество останется в плену у времени и пространства.

Скородожским социалистам недостает не только применяемой к жизни философии природы, но и истинной эстетики творчества. Они не понимают триродовской концепции Спасения как «творимой легенды» и не способны воспринять возможность создания «новой жизни» из «сочетания элементов, взятых из реальности, и фантастических, утопических элементов» (1:101). Они не верят в созидательные мечты, и им, к несчастью, не хватает воображения. Это