делает их неспособными преодолеть фатальный разрыв между реальностью и идеалом, а ведь только их слияние и может спасти мир. Несмотря на весь свой восторженный энтузиазм, они тоже создания из пыли, о чем свидетельствует один из снов Елисаветы, героини романа. Она видит себя в пыльной комнате, забитой книгами. Длинноволосые социалисты приносят все новые и новые запрещенные книги, которые постепенно так заполняют комнату, что становится трудно дышать. Елисавета задыхается, но не от страха, что окружена нелегальными книгами, а от пыли книжной мудрости и «сухой» теории, которая душит дыхание живой жизни. Скородожские социалисты — слишком «ученые», чтобы понимать живую жизнь, поэтому, говоря словами Федорова, «для них нет доброго, святого ни в прошедшем, ни в будущем» [НФ 1:604] — есть только «доктрины», зафиксированные в скучных многотомных произведениях и исследованиях. Спасение от смерти, однако, только в творческой теургии, преображающей жизнь посредством красоты. Не догмы, а Дух и Красота спасут мир.

Означает ли вышесказанное, что Острова на Западе до такой степени «пали», что стали лишь бессильной легендой прошлого, а Скородож на Востоке навсегда останется варварской страной, зажатой в тисках духовного нигилизма, разрушающего любовь к творчеству? Суждено ли Островам остаться погребенными под пеплом упадка и все возрастающего бесплодия сердца и ума, а другой стороне — вести унылое подобие существования до окончательного взрыва кровавого саморазрушения? Такой исход не обязателен. Если две эти части мира, столь сходные в самом своем различии, смогут найти способ слиться в единое целое, их история может еще счастливо закончиться. История достигла своего «зенитного часа» (1: 293), своей поворотной точки, за которой — или падение, или торжество. Последний вариант мог бы осуществиться путем синтеза между «лирическим», «буддистским» и вечно мятущимся Западом и «ироническим», «христианским» и статичным Востоком, который неизменно принимает данную реальность, восхваляя ее, каковой бы она ни была, а ныне поддается бессмысленному раздору, который ничего не изменит. Слияние западного «отрицания» с восточным «утверждением» могло бы привести к позитивной трансформации того, что есть, в то, что должно быть, но в данный момент это невозможно.

Приведенные выше идеи и определения звучат в первой части трилогии (1: 292–294), в разговоре между Триродовым, его предполагаемым тестем землевладельцем Рамеевым и Петром Матовым, неудачливым соперником Триродова в борьбе за благосклонность Елисаветы. Сначала в этом разговоре обсуждается Русско-японская война как политическое событие, но Триродов переводит дискуссию на проблемы философии культуры. Определяя сущность буддистского Востока как «отрицание» и «лирику», он утверждает, что Европа впитала эти аспекты в свою культуру, — в этом обстоятельстве он видит причину ее «слабости» (1:293). Патриотически настроенный Матов утверждает, что единственная в мире страна, верная истинному христианству, — это Россия, и Триродов не возражает. Христианство он характе-ризирует как «утверждение», «статику» и «иронию» — последнее качество для него очевидно значит принятие противоречий жизни как неизменимой данности (см. Там же). Однако он не согласен с мыслью Матова о неизбежном торжестве христианства над «буддизмом» и взамен выдвигает идею синтеза. Ранее, в другом споре с Матовым, он жалел о том, что Россия упустила возможность «сплотиться с татарами» (1: 97). Иными словами, слияние восточной и западной культур в европейско-евразийском содружестве, т. е. сплав жизнеутверждающей, но варварской России с утонченной, но усталой Европой мог бы создать богатую и жизнеспособную культуру, сочетающую мужскую силу с женским лиризмом[114]. Не следует упускать из виду, что Восток и Запад не противостоят друг другу как абсолютные противоположности, а, подобно отрицательному и положительному полюсам в электричестве (вспомним стихотворение 3. Н. Гиппиус «Электричество», приведенное в главе 3 этой книги), стремятся к обоюдному контакту Запад (Европа) ищет положительных начал («веры»), а Россия не только слепо принимает законы «данного», но и жаждет обновления. Каждая из сторон содержит в себе значительную долю своего зеркального отражения. Возможно, противопоставление двух миров вернее всего описать через понятия «женское» — «мужское»: мир королевы Ортруды — воплощение «женского», а Скородож — «мужского» начала. В таком случае счастливым разрешением кризиса для обеих сторон был бы «брак». Вместо того чтобы отпрянуть от своего и похожего, и непохожего зеркального отражения, каждый из миров должен вглядеться в него, чтобы исправить собственные изъяны, иными словами, ради самосовершенствования. Таким образом, нет нужды в победе христианства с его «наивно-иронической» верой, что все его противники и нарушители его догматов будут наказаны на Страшном суде, закрывающем книгу Истории. Но не требуется и полное приятие разъединяющего скепсиса и лирической грусти, ведущее в конечном счете к буддистской нирване как высшему из всех духовных состояний. Вместо этого возможна теургическая перестройка Старого мира в Новый мир через coniunctio oppositorium (единство противоположностей), которое даст в результате прекрасную «андрогинную культуру».

Чтобы завершить это величественное творение, человечеству, однако, требуется больше знания, точнее, гнозиса, то есть знания о том, как спастись из плена «грубой коры вещества» (Соловьев).

Хранителями истинного знания ныне являются отдельные личности, но как бы исключительны они ни были, они владеют лишь фрагментами этого знания. Только когда все осколки научного, философского и эстетического знания будут собраны воедино, короче говоря, когда все науки и все искусства сольются в полный гнозис, последний обретет преобразующую силу. На этом пути к истинному спасению человечество встречается с серьезным препятствием в лице традиционных религий (в Скородоже — православия, на Островах — католицизма), которые своей косностью мешают любознательным обрести могущественное орудие перемен, науку. «Ироническое» христианство, если воспользоваться термином Сологуба, не желает умственного развития и поэтому всячески укрепляет невежество населения. Оно не желает разъяснения религиозных парадоксов («несуразностей»).

Демиург

Вне зависимости от того, какую из традиционных религий исповедует и превозносит человечество, оно, в понимании и терминологии гностиков, поклоняется ложному богу — Демиургу (2: 232). Как ни назови этого идола — Христом, Яхве, Аллахом или любым другим именем, — он в течение веков прятал от смертных могучую силу знания, тем самым обрекая их на «муки отчаяния» и «духовную нищету» [Там же]. При сотворении мира — а сотворил его именно Демиург — было сделано «немало ошибок» (1: 71), шутливо замечает Триродов[115]. Он шутит, но, по сути, говорит правду. Людям пора перестать быть невежественными «рабами» неумелого Демиурга и проложить себе «путь к тем высотам, где из людей создаются боги, и еще выше, выше, в эфирные области чистой мысли» (2: 117).

Демиург понимает, что человечество, обретшее истинный гнозис, сумело бы превзойти его собственное творчество. Поэтому он решился на тактику запугивания и обмана, чтобы люди так и остались в своем нынешнем жалком состоянии невежества. Божество Старого мира — это