— она носится по дорогам, кружится среди рыночных лотков, оседает на деревьях. Вездесущая пыль превратила город в сплошную обитель серости, где «качаются серые ведра на сером коромысле на плече серой женщины в сером заношенном платье» (1:143). Эта серая картина — не только пейзаж, но и состояние духа. Метафизическая скука и физическая эрозия земли — два проявления духовной скудости края. Скородож — это «тело», распадающееся от духовной засухи. «Начинался город, серый тусклый, скучный, какой-то разваленный и бессильный, — грязные задворки, чахлые огороды, ломаные плетни, бани и сараи, шершавыми ежами торчащие невесело и некрасиво» (1:222) — вот Скородож. Город настолько безжизнен, что даже его обитатели появляются на свет не из материнского чрева, а встают из могил городского кладбища.

Два эпизода из «Легенды» в стиле danse macabre[99] проводят отчетливую параллель между мертвецами, погребенными на кладбище, и мертвыми душами — жителями Скородожа. В первом эпизоде Триродов и его сын Кирша наблюдают, как мертвые встают из своих могил и отправляются в сторону города, очевидно намереваясь там поселиться, или, по крайней мере, погостить. Для них это не составит труда, поскольку «жизнь живых в этом городе мало чем отличалась от горения трупов» (3:134). Действительно, порядки в городе и на кладбище очень схожи — одна и та же строгая иерархия социальных слоев и четкие социальные границы. Среди мертвецов есть надменные аристократы, лицемерные священники, хитрые крестьяне, толстые торговцы, грубые солдаты и накрашенные кокотки — все как в Скородоже. Мертвые, несмотря на то что пора добиваться выгод в борьбе за существование для них прошла, несмотря на общее для всех прозябание, лишены каких-либо братских чувств (как и в рассказе Достоевского «Бобок», 1873). Зато они исполнены сословной спеси, фанатизма и нетерпимости и агрессивно защищают свои мнимые сословные и групповые интересы, совсем как обитатели Скородожа. Неудивительно, что одни и те же «мертвые слова» звучат и среди мертвецов, и среди жителей Скородожа (1: 119), слова, которые служат смерти и препятствуют бессмертию. Например, когда «аристократический труп» настаивает на своем «священном праве собственности» (1: 118), он рассуждает в точности как городские архиреакционеры и черносотенцы Кербах и Жербенев. Ни они, ни уподобленный им мертвец не понимают, что все они отстаивают лишь право на владение своими могилами, в которых одни уже тлеют, а другие вскоре будут тлеть. Все собственнические инстинкты служат смерти, о чем мог бы им поведать рассказ Л. Н. Толстого «Много ли человеку земли нужно?» (1886), если бы они хоть иногда читали. Когда другой усопший дворянин вопит: «Вешать! Пороть!», он так же прославляет смерть, как по-своему это делает молодцеватый полковник, гордо заявляющий, что «положил свой живот за веру, царя и отечество» (1: 119). Лучше бы он положил жизнь «за други своя» в войне против смерти.

Те же «мертвые слова», проникнутые фальшивым патриотизмом, слышны и в городе, жители которого уверены, что существующий порядок вещей непоколебим, а безмятежное спокойствие и тяжелый сон являются непреложными ценностями. Городские мелкие буржуа крайне возмущены, когда их будит среди ночи цоканье копыт казачьих лошадей. Их беспокоит не то, что казаки рыскают по улицам в поисках подлинных и воображаемых революционеров, а только потерянный час сна. В унисон возмущению городских буржуа звучит голос мертвого крестьянина, который жалуется на «новые права — покойников тревожить» (Г. 120), когда его заставляют покинуть «свой кусок земли» — могилу. Обыватели всех социальных слоев хотят только одного: наслаждаться «вечным покоем», подобно уже умершим физически.

Впрочем, иногда скородожцы, по крайней мере высшие слои города, приходят в движение и даже устраивают балы. Танцуют они хорошо, так как танец — это повторение одних и тех же движений без заметных вариаций. Танцевальные па поэтому удаются им гораздо лучше, чем сложные и непредсказуемые движения и внезапные изменения направления, которые имеют место в жизни. Именно на одном скородожском balle macabre[100]мы встречаем прекрасного танцора и важного государственного деятеля маркиза Телятникова — дряхлого старика в корсете и с «деревянной походкой» (3: 127). Вскоре становится ясно, что это аллегорическая фигура, олицетворяющая послепетровскую русскую псевдоисторию высших классов. Об этом свидетельствует не только его поразительный возраст (в 1905 году ему 160 лет), но и его биография. Маркиз (его титул был получен в короткий период фавора в правление императрицы Екатерины Великой) сыграл важную роль в подавлении пугачевского бунта и участвовал в войне с Наполеоном. Впоследствии он сделал блестящую карьеру, занимая разнообразные министерские посты. Стоит упомянуть, что не только его титул, но и имя с отчеством — французские: он носит «карамзинское» имя Эраст Эрастович, и, конечно, иностранная, западная культура ему гораздо ближе, чем родная русская[101]. Маркиз считает себя последователем Вольтера (3: 130), но, увы, его просвещенность весьма поверхностна. У него репутация развращенного крепостника, а его нынешняя миссия в городе — подавлять даже малейшие проявления свободолюбия. Маркиз — плоть от плоти «скотского» Скородожа, пусть даже его блестящая карьера проходила в изысканно-цивилизованном Петербурге.

Короче говоря, Маркиз воплощает аристократическую и элитарную культуру, позаимствованную на Западе, которую насаждал на Руси Петр I и которой Екатерина II старалась привить «изысканность и утонченность» Франции[102]. Эта западная культура внешнего лоска так и не пустила в Скородоже — России корней, но зато преуспела в разделении нации на культурную верхушку общества и презираемую «черную кость» (ср. 1: 119). Естественно, что эта плохо усвоенная культура вскоре стала проявлять симптомы упадка и теперь изжила себя. Маркиз умирает на балу от перенапряжения и после смерти мгновенно превращается в «кучу серого песка», доказав тем самым, что он подлинное порождение пыльно-серого Скородожа. Его странная «кончина-испепеление» напоминает смерть мистера Вальдемара в мрачно-гротескном рассказе Э. А. По «Правда о том, что случилось с мистером Вальдемаром» (см. [Holthusen 1960: 49]). Непосредственная причина его смерти — пение сентиментальных романсов своим умершим друзьям (3:140). Вся мертвая культура искусственно приближенной к Западу России, соединившая сентиментальность со звериной жестокостью, готова, подобно маркизу, рухнуть в любой момент в роковом для аристократии 1905 году. Пение романсов мертвому прошлому не сможет спасти Россию от распада. Для того чтобы Скородож не превратился в «кучу серого песка», требуется нечто большее.

В отличие от Скородожа, Острова Ортруды, как уже отмечалось, имеют древние культурные традиции, которые творчески поддерживаются всем населением Островов. Эти традиции восходят к «эллинской мудрой любви ко всему прекрасному, любви к человеческому радостно-сильному телу» (2:6). Природа и культура неразрывны на Островах, где человек ощущает себя частью природы, а южная природа вдохновляет созидательную деятельность человека. Даже