слишком проникнут мирскостью (3: 97). Это мнение вызывает гнев Петра Матова, постоянного оппонента Триродова, особенно в религиозных вопросах. Хотя Матов поклонник Аполлона, бога языческого преклонения земной красоте, ему мила и красота монастыря; подобно автору «Воскресших богов» Д. С. Мережковскому, он сочетает в себе любовь к язычеству с любовью к христианству. Действительно, христианские храмы — эстетически привлекательные произведения архитектуры; однако Триродов, гностик, ценящий духовную красоту, считает, что в скородожском монастыре слишком много материальной чувственности. Так, находящаяся в монастыре прекрасная «чудотворная» икона испорчена дорогим и безвкусным окладом (3: 87), а рядом с ней помещена тарелка для сбора пожертвований (89). Даже благочестие имеет раздражающе физическую сторону: оно будто зависит от выставленных напоказ смердящих ран и измеряется степенью зловония, которое распространяют вокруг себя блаженные калеки. Лелеют ли плоть или умерщвляют, она играет в монастыре слишком заметную роль. Мирясь с подверженной распаду плотью, церковь как бы объявляет, что не намерена бороться с материальным миром во имя его преображения. Ей и не пристало бороться с ним, так как она проповедует догму духовного посмертного воскресения после второго пришествия Христа и Страшного суда. По существу, распятый Христос, каким его изображает церковное искусство, не уничтожает смерть, а только подтверждает ее власть.

Совершенно логично, что в обмирщенной скородожской церкви Христос, хотя по-прежнему претендует на роль защитника слабых и обездоленных, оказывается весьма «бонтонным» и однажды даже наносит визит Триродову. Как светский человек (хотя официально его царство «не от мира сего»), он вручает хозяину визитную карточку: «Князь Эммануил Осипович Давидов». Манеры гостя, заявившего, что он сын Иосифа (Осипа) из дома царя Давида, весьма изысканны, что вполне соответствует аристократической родословной: этот Христос вполне comme-ilfaut[117] и удобно вписывается в атмосферу литературного салона. Как и Триродов, он писатель, но в ином жанре и стиле. Любимый жанр князя — сказки, которые позволяют ему обращаться к «неизбежному преображению мира посредством чуда» и «победе над оковами времени и над самой смертью» (1: 298). В этих сказках о посмертном чудесном Спасении, которое не требует ни малейших усилий, кроме покорности Демиургу и соблюдения обрядов его церкви, князь предлагает «морковь воскресения» как противовес «палке смерти» своего грозного Отца.

Не исключено, что князь жалеет человечество. Вполне вероятно, что он благородный обманщик (каким видел его Ренан), желающий успокоить обреченных на смерть людей, очередной князь Мышкин, который всем сочувствует, но при этом не прочь войти в высшее общество. В его глазах «великая усталость и страдание» (1: 297), но никакое личное благородство, внешняя привлекательность и жалость к смертным, пусть даже непритворная, не могут скрыть вредоносности его «сказок». Они «прельщают слабых» (1: 300), возбуждая надежду на спасение в несуществующих райских сферах[118]. Триродова эти «сказки» не впечатляют. Слабому человеку нужна не жалость, а поощрение к подвигу. Почитатель Люцифера, Бога истинного знания, Триродов распознает конечную цель Демиурга во всех его трех ипостасях: держать смертных в смиренном послушании. В беседе с князем он едко замечает, что ни одна из его очаровательных сказок не спасла ни одного из чистейших земных созданий, а именно тех самых детей, которых, князь якобы так любит. «Вы любите детей, — иронизирует Триродов. — Это и понятно. Ангелоподобные создания, хотя иногда и несносны. Жаль только, что мрут они уж очень на этой проклятой земле. Рождаются, чтобы умереть» (1: 299). Это высказывание Триродова, вдохновленное Иваном Карамазовым, разоблачает неискренность или, в лучшем случае, бессилие князя, его неспособность уничтожить зло.

Все это значит, что Демиург крепко держит человечество в своих руках. Его создания охвачены страхом, порабощены похотью и погружены в бездействие, убаюканные иллюзорными надеждами на спасение в несуществующих небесных сферах, увлекательно описанных его сыном Иисусом Христом / князем Давидовым. К счастью, есть люди, которые поняли тактику Демиурга и способны разъяснить своим соплеменникам истинное положение вещей. Задача распространения гнозиса ложится на подлинных художников, людей, которые в состоянии вдохновения чуют истинного Бога Света. Они знают, что такое творческая свобода и что Демиург ею не обладает, поскольку связан детерминистскими законами материи. Художники, когда они создают свои легендарные миры, свободны от железной необходимости. В мгновения вдохновенного творчества истинные художники подражают самому созидающему Духу, источнику Света, Люциферу. Участвуя в процессе надмирного созидания, они знают, что власть Демиурга не может длиться вечно: «Дракон Небесный смеялся в багряно-голубой вышине, словно он знал, что будет. Но он не знал. Только творческая мечта поэта прозревает неясно дали незаконченного творения» (2:307). Мир — это незавершенное творение. Это «творимая легенда», где Демиургу можно приписать лишь примитивную закладку материального фундамента красоты, венец которой еще предстоит создать художникам, вдохновляемым Светом Духа — началом, стоящим выше материальной и темной сферы Демиурга. Эти художники — люди, подобные Триродову, которые, утверждая принцип свободного творчества, учатся преодолевать кажущиеся незыблемыми законы материального мира. Однажды эти законы будут опровергнуты, в том числе и тот, что гласит, будто любая форма в конце концов распадается, а бесформенность, апофеозом которой являются распад и смерть, неизбежно пребудет вовеки. И это будет достигнуто не чтением сказок, но благодаря знаниям, усилиям и вдохновенному видению мира как «реальной легенды». Закон необходимости будет побежден художниками и влюбленными, которые поймут, что «смысл любви» не в том, чтобы осушить чашу вожделения, а в создании возвышенного человеческого существа — бессмертного Андрогина.

Смертное человечество

Человек живет в тени знания о смерти. Он сидит на «чертовых качелях», которые качаются в направлении от надежды к отчаянию и обратно, и их движение неизбежно заканчивается падением наземь[119]. Так будет продолжаться до тех пор, пока люди не перестанут с ужасом и благоговением взирать на того, кто толкает эти качели, — на дьявола, то есть опять-таки того же Демиурга. Спрашивается, почему человечество принимает как должное такое бессмысленное существование? Ответ один: оно боится свободы, которой не знает, и поэтому предпочитает независимости «спокойствие и даже смерть». Такое отношение к «опасной свободе», как правило, характеризует людей, наслаждающихся радостями смертной плоти, какими бы мимолетными они ни были. Они живут мгновением, сегодняшним днем, бесцельно и бездумно, как звери, — только многие из этих зверей «угнездились в городах» и отрастили «стальные когти» (1: 13) орудий и машин.

Гилики, или люди плоти

В Скородоже в самом деле живут «волки, лисицы, коршуны» и другие «хищные» звери, а также домашние животные (1: 13). Полицейский, который, «погано осклабясь» при виде легко одетой девушки, обнажает «зелень и желтизну своих кривых зубов» (1:255), — самое настоящее