Катя со скучающим видом слушала, выбрала момент и тронула Ядринцева за руку, тихонько предложив:

— Давайте убежим, Николай Михайлович.

— Куда? — так же шепотом он спросил.

— Да все равно… хоть куда. Походим. Слышите, поют?

Он прислушался — и вправду: где-то далеко-далеко, в другом конце деревни, пели. Отчего-то и ему захотелось незаметно выбраться из-за стола, выскользнуть из комнаты и — шагать, идти, бежать куда-нибудь… Он посмотрел на Катю, лицо ее рядом, совсем близко, свежее, чистое, губы чуть вздернуты и капризно сжаты, загадочно поблескивают сощуренные темные глаза, от этой близости у него даже во рту пересохло и слегка закружилась голова… А Катя смеется беззвучно и горячо дышит ему в лицо:

— Боитесь? Эх вы!.. Ну, так и знайте, опою вас приворотным зельем, а сама убегу, уеду на край света… И никогда вы меня больше не увидите.

— Давайте, Катенька, лучше вместе убежим.

Снег за окном дымчато синел, чернели за Томью леса. Ранние сумерки стлались над притихшей деревней. Песня оборвалась, недопетая… Чьи-то шаги торопливые, снег поскрипывает. Осталось несколько часов до Нового года. Скоро, скоро ударят праздничные колокола… И Катино сердце колотится, стучит, подступает к горлу. Господи, что-то принесет им новый, 1865 год? Чем порадует, осчастливит, одарит? Дай-то бог, чтоб все было и у нее, и у Николая хорошо… Первая звездочка вспыхнула, загорелась, точно крохотный живой огонек в далекой беспредельности. И Катю вдруг охватывает необъяснимое волнение.

— Николай Михайлович, — говорит она, — давайте что-нибудь загадаем?

Она останавливается, смутно и маняще белеет в сумраке ее лицо, мерцают глаза, точно свет звездочки отражается в них или блеск падающего неслышно снега…

— Что же загадать?

— Ах! — говорит она, в голосе ее легкая дрожь и нетерпение. — Ну… что-нибудь самое, самое заветное. Что хочешь, Коля… — Она впервые так назвала его, как бы сама удивляясь этому и удивленно, радостно повторяя: — Коля, видишь вон ту звездочку? Она пока одна… Загадай что-нибудь. И считай до ста. Если рядом с ней загорится, появится другая — все, все желания наши сбудутся! Загадал?

Он засмеялся, вдруг привлек ее к себе и стал целовать. Холодно-влажные ворсинки воротника ее шубы щекотали ему подбородок и щеки.

— Господи! — глубоко вздохнула Катя, на миг отстраняясь. — Да считай же, считай скорее…

А небо уже сплошь было усеяно звездами.

Накануне рождества, под вечер, пришла к Петру Селиванычу женщина, худая, высокая и плосколицая. Остановилась в прихожей, долго разматывая платок. Петр Селиваныч вышел к ней, строго спросил:

— Чего тебе, Ульяна?

Женщина поклонилась и, путаясь, теряясь и дрожа, быстро заговорила:

— Горе-то, горе, Петр Селиваныч, горе-то какое… — Ее трясло точно в лихорадке, по серым дряблым щекам текли слезы. Петр Селиваныч насупился, прикрикнул:

— Будет тебе реветь, баба, сырость тут разводить. Говори толком, чего там у тебя стряслось?

Женщина концом платка вытерла слезы, вздохнула тяжко и поискала глазами, на что бы сесть, но хозяин не догадался предложить ей стул и в комнату пройти не звал — некогда было гостей принимать… Некогда!..

— Ну? — поторопил он, поглядывая на женщину с досадой.

— Петр Селиваныч, отец ты наш родной, благодетель… — запричитала опять женщина, и слезы снова потекли по ее щекам, не могла она с ними совладать. — Петр Селиваныч, не губи ты нас, горемышных… Не губи, Христа ради! Смилуйся. Паду тебе в ножки, следы твои целовать стану, только смилуйся, не губи…

Петр Селиваныч сердито на нее смотрел.

— Чего городишь? Толком говори.

— Васеньку мово, сыночка ненаглядного… — пояснила, всхлипывая. — Сказывают, в гумагу ты его записал надысь… в рекруты, сказывают, хошь отдать.

— Сказывают, сказывают, — перебил Петр Селиваныч. — Кто тебе сказывал?

— Дак люди ж говорят…

— Лю-юди. Людям делать нечего, вот и балаболят, мелют языками. — Помедлил чуть и добавил: — А коли записал — значит, так надо.

— Дак ведь сход решил, Петр Селиваныч…

— Чего решил сход?

— Не трогать Васеньку, не брать в рекруты. Двоих уж у нас забрали.

— Сход решил, а я перерешил, — сказал жестко. — Чего еще?

— Петр Селиваныч, смилуйся… Да как же, как же нам жить?

— Ну, хватит. Будет, говорю! — оборвал, пристукнув тяжелой тростью. — Этак если все пойдут со слезами… Того вычеркни, другого освободи. А кто служить станет отечеству, государю нашему? Кто? Подумала ты об этом, баба неотесанная, пораскинула мозгами своими куриными прежде-то, чем ко мне идти… А?..

— Дак ведь один он у нас остался… Других-то вон и вовсе не трогают, а у нас уж третьего… Куда мы без него? Кормилец ведь, работник.

— Ладно, погляжу, — пообещал неясно.

— Погляди, погляди, Петр Селиваныч, — обрадовалась Ульяна. — Век не забуду твоей доброты. А то ж погибель нам, куда мы без него… Кузьма вон уже третий месяц лежкой лежит, хворь одолела.

— Кузьма твой поменьше бы пил, не лежал бы лежкой.

— Правда, правда твоя, Петр Селиваныч, пил-то он, ой, как много, поди-ко, внутрях все перегорело от этого питья… — согласилась она охотно. — Дак чего уж теперь?

Петр Селиваныч помедлил еще, задумчиво и строго глядя на Ульяну, потом приоткрыл дверь в комнату и крикнул:

— Анисья, принеси-ка бумаги. Те, что в шкафу лежат. Да поживее! А чего это ты, Ульяна, старухой выглядишь? — вдруг спросил, с каким-то новым, неожиданным интересом глядя на стоявшую перед ним женщину, с худым, обесцвеченным лицом. — Тебе сколько годов-то, Ульяна?

Ульяна горестно потеребила бахрому платка, опустив глаза долу.

— Годов-то, Петр Селиваныч, мне-ко полста будет на ильин день. Вона уж скоко отмахало! Старуха.

— Мне бы твои годы, э-э! — усмешливо вздохнул Петр Селиваныч, продолжая оглядывать ее всю с ног до головы. — Разве то годы? Мне вот уже восьмой десяток доходит, а и то я держусь… — говорил, глядя на плоское Ульянино лицо, с резкой некрасивой тенью под глазами, и Ульяна смутилась, вовсе растерялась под этим насмешливо-прямым, непонятным взглядом. — А, Ульяна? Какая ж ты старуха, коли полста еще нет… на ильин день сравняется. — Петр Селиваныч покрутил в руке многоцветную трость и усмехнулся. — Ты, поди, Ульяна, еще и ласку мужицкую примаешь охотно?

— Бог с тобой, Петр Селиваныч!.. — вспыхнула Ульяна. — Грешно и думать об этом… — Она пыталась завязать платок на затылке, но пальцы тряслись, не слушались, и концы платка вырывались. — Бог с тобой, Петр Селиваныч…

Он расхохотался, тут же оборвал смех и строго, печально даже сказал:

— Чего испугалась?

Анисья вынесла бумаги. Петр Селиваныч, не глядя на нее, взял их, развернул и пошарил глазами по списку.

— Ага, вот, стало быть, значится, — покивал быстро. — Чеботарев Василий Кузьмич, одна тыща сорок третьего года рожденья… Ладно, Ульяна, — поднял глаза и