Щербинин нам искренне обрадовался. Нам был предложен чай, от которого мы с подругой отказались, упросив маэстро сразу же приступить к работе над будущим шедевром. Думаю, большего удовольствия Андрею не доставило бы даже приглашение править каким-нибудь королевством. Они с Марусей замотали меня в темные полотнища и установили на подиуме в позе дам с гравюр Гюстава Доре.

Андрей припал к мольберту, а Маруся побродила по мастерской, полистала эскизы в одной из папок, примерила лежавший на полке берет со страусовым пером и заскучала.

— Андрюша, а можно я повожусь с твоим авто? — спросила она неожиданно.

— Да, конечно, — рассеянно ответил Андрей, смешивая краски на палитре. — Ключ от каретного сарая в прихожей, в верхнем ящике столика из карельской березы.

Я не выдержала.

— Маруся, дорогая, боюсь показаться бестактной, но позволь напомнить тебе, что буквально одна капля машинного масла сделает твое новое шелковое платье ни на что не пригодной тряпкой.

— Да, действительно, — Маруся растерянно оглядела свой элегантный наряд. — Я об этом не подумала. Но мне так хотелось бы заглянуть в мотор Андрюшиного авто, мне кажется, этот «Мерседес-Симплекс» нуждается в заботе не меньше, чем его хозяин…

— Дорогие дамы, безвыходных положений, как известно, не бывает! — Андрей наконец оторвался от своего мольберта. — Я могу предложить черный сатиновый халат, который использую для работы. Например, когда приходится, лежа на козлах, расписывать потолки в ресторанах, краска имеет обыкновение капать с кисти прямо на одежду, и без халата тут не обойдешься.

Халат, украшенный кое-где разноцветными масляными подтеками, был предоставлен в Марусино распоряжение. Моя подруга, облачившись за ширмой в эту хламиду с мужского плеча, перепоясалась какой-то бечевой и стала производить трогательное впечатление нищенки.

На месте Андрея я бы нашла на полотне место для изображения Маруси в образе иерусалимской сиротки, стоящей в толпе созерцающих казнь. Впрочем, с протянутой рукой на паперти у Николы в Плотниках она в этом халате тоже смотрелась бы неплохо. Редкая сердобольная купчиха прошла бы мимо, не положив в ее ладошку грошик.

Но Марусе все было безразлично. Получив у Андрея еще и пару гуттаперчевых перчаток для защиты рук, она с фанатичным блеском в глазах помчалась к автомобилю.

Проводив мою подругу любящим взглядом, Андрей неожиданно опустил кисть и трагически произнес: «Ах, Елена Сергеевна, я так несчастлив!»

Нужно было иметь черствое, лишенное всякого милосердия сердце, чтобы не спросить у него, что случилось.

Ответ был весьма многословным, но совершенно невнятным. Андрей намекнул на наличие у него некой тайны, которую он не решается открыть.

— Вам бы я мог рассказать, но… Ей-Богу, не знаю, что вы подумаете… Вы, без сомнения, такая чуткая женщина, но как мне решиться… Это так трудно.

— Андрей, ради Бога, перестаньте. Это только в дамских романах герои любят заявлять, причем в первой же главе, что никому не могут открыть свою роковую тайну, хотя у них для этого, собственно, нет абсолютно никаких причин, кроме явного желания автора хоть чем-нибудь занять своих персонажей и растянуть повествование страниц на двести. На двести первой странице выясняется, что герой — сын герцога, похищенный во младенчестве цыганами… В жизни же все роковые тайны носят весьма прозаичный характер: незаконнорожденный ребенок — раз, любовница-шантажистка — два, тайный брак — три, огромные долги — четыре, дурная болезнь в тяжелой форме или наследственное сумасшествие — пять… Да вот, пожалуй, и все, если не предположить еще, что вы завербованы иностранным агентом и работаете на военную разведку кайзера Вильгельма или в качестве члена ЦК партии эсеров готовите покушение на московского генерал-губернатора…

Андрей уже хохотал за своим мольбертом.

— Елена Сергеевна, вы меня уморили! Конечно же, я не имел в виду ничего подобного!

— Какое счастье! У меня прямо-таки камень с сердца свалился. Так в чем же суть вашей роковой тайны?

Щербинин тут же стал угнетающе серьезным.

— Я люблю Марию Антоновну.

Щека Андрея, видная из-за мольберта, заливалась краской.

— Ну, голубчик, это-то вовсе не тайна, это как раз заметно невооруженным глазом. Но почему вы говорите о своей любви таким трагическим тоном?

— Я полагаю, что Марусе моя любовь совсем не нужна! Она не только не хочет слушать мои признания, но даже старается лишить меня всякой возможности хоть как-то коснуться этой темы. Боюсь, ничего, кроме равнодушия, я не встречу. Это так больно, когда вместо любви тебе предлагают горячую дружбу, а то и вовсе прохладные отношения.

— Ну, горячая дружба все же лучше…

— Но я на ней уже обжегся! Как только эта дикая история с украденным наследством завершится для Маруси благополучным образом, я уеду куда-нибудь из Москвы. Отправлюсь в сибирские дебри…

— Подождите, голубчик, я что-то не могу взять в толк, как отъезд в дебри может способствовать разрешению обсуждаемого вопроса?

— Полагаю, что именно сибирские дебри подходящее место, чтобы уйти от здешней суетной жизни… Я так несчастлив! Я хочу покоя…

— Надеюсь, вы хотя бы не догадаетесь уйти от здешней суеты в мир иной? Покоя, причем вечного покоя, там предостаточно, но помните, что самоубийство — большой грех. В этом смысле сибирские дебри, конечно, предпочтительнее. А что, простите, вы собираетесь делать в этих дебрях? Поселиться в раскольничьем скиту? Или добровольно разделить с каторжанами тяготы жизни в Туруханском крае?

— Я и там могу заниматься искусством…

— Какой вы еще, в сущности, ребенок, Андрей! Представьте себе, вы забьетесь в какой-то медвежий угол, где восемь месяцев в году — зима, а остальные сезоны столь скоротечны, что не успеваешь заметить, как они сменяют друг друга. Разница между весной и другими временами года лишь в том, что весной там грязь по колено, а в другое время — немного ниже колена, не считая долгой зимы, когда сугробы по пояс. Снега или дожди идут постоянно, в вашей маленькой избушке все время горит очаг, у которого вы пытаетесь согреться и высушить свою мокрую одежду… А если к вам доберутся какие-нибудь гости, например, пара соседей-каторжников, осужденных за грабежи на улицах, они тоже появятся у вас мокрые до нитки и развесят свое платье у огня… Вам всю жизнь придется провести среди испарений сохнущей одежды.

— Но ведь там много интеллигентных людей, например, политические ссыльные…

— О да, вы можете подружиться с политическими и найти себе компанию интеллигентных людей, очутившихся в Сибири за то, что взорвали карету губернатора вместе с его женой, детьми, старухой тещей и гувернанткой… Кстати, интеллигентные террористы тоже будут приходить к вам в мокрых куртках.

— Но творчество всегда творчество! Я могу писать где угодно, а мои работы приобретут новое звучание…

— О да, можно даже написать целую туруханскую серию, что-нибудь в стиле Ярошенко. Например, «Всюду жизнь», только без железнодорожного колорита. Революционеры-подпольщики будут в восторге от ваших работ, имя Щербинина замелькает на страницах партийной прессы, а жандармское управление возьмет вас на заметку за сочувствие антиправительственной деятельности. В ссылку-то вас отправить будет уже невозможно — из Сибири в Сибирь человека послать затруднительно… И все потому, что вы решили уподобиться Варсонофию Десницыну и устраивать свою жизнь по возможности более трагически. Кстати, о Варсонофии… Я полагаю, в связи с арестом он переживает творческий расцвет и в настоящее время создает очередной шедевр, вдохновленный стенами камеры в Бутырском замке.