На пенсии дед повеселел и впал в старческую юность – мы все время клеили модели самолетов и резались в карты, правда не на деньги, а на то, кто мусор выносит, а кто за картохой идет. Бабушка оказалась тем еще шулером, и знала, какую лампу включить, чтобы в очках Максимыча отражались карты.

Дед заменил мне отца.

Я любил слушать их с бабушкой. «Юсь, – начинал он, сокращая Таюсь до Юсь, – а с какого ляду я тебе это кольцо подарил?» – вдруг засматривался он на ее морщинистые руки в перстнях. «Ах ты, старый маразматик! Забыл, как я с аппендицитом в больнице лежала, а ты к Райке отправился Новый год встречать?» – «Всего-то?», – шутил дед. И бабушка отвешивала ему подзатыльник, а он щипал ее за ляжку. А еще они много читали. Бабушка – Гумилева, Блока, раннюю Ахматову, обязательно в кресле с широкими подлокотниками, на которые ставила кофейную пару. Дед же перечитывал Жюля Верна, Конан Дойла и Дюма, расслабляя мозги. Телевизор включали раз в день – узнать прогноз погоды. Даже «Иронию судьбы» 31 декабря не смотрели – как-то мимо нас прошло.

Как только я поступил в финансовый университет и не вылетел после первой сессии, мои родители неожиданно для всех переехали в северный Гоа. Приобрели надел, возвели там разноцветные гестхаусы и потчевали туристов йогой, панчакармой и экскурсиями по святыням. Мама боготворила Рериха с Блаватской и грезила Индией с юных лет. Правда, ее манили Гималаи, но отец поставил условие, что Гималаи – хорошо, но жить будем у океана. На том и сошлись.

Бабушка приняла Веру как родную. И хоть я едва закончил второй курс, они не восприняли ее как бабочку-однодневку, а отнеслись со всей серьезностью. Дед уверял, что я весь в него – однолюб, хоть и обрамлял это определение матерными междометиями.

Бабушка разрешила Вере называть ее Юсей, а дед – именовать себя Максимычем. Вера часто заходила к ним просто так – без повода, обнять. Если мы ссорились, они принимали ее сторону, а со мной неделями играли в молчанку.

На следующий день после того, как мы с Верой распивали шампанское, лежа в ванне валетом, наступила моя точка бифуркации, когда все пошло не так и не туда. Огромная комната в доме сталинской постройки напоминала коробку с карандашами, мы спали до трех часов дня, отключив звук на мобильных. Сквозь расщелину штор протискивалось солнце и резало помещение на две одинаковые половины.

Ничто не предвещало беды. Кроме звонка по городскому телефону.

– Илья Валерьевич Ефимов здесь проживает? – послышалось в трубке. Вера изменилась в лице и не могла из себя выдавить и слово. – Вы меня слышите? Алло?

– Тебя.

Я сразу сопоставил события прошлых дней: сет шведского диджея, парень с передозом в туалете, скорая, менты. Точно ГНК.

Лучше бы был ГНК. Я бы многое за это отдал.

Звонил реаниматолог бригады скорой помощи. Бабушку забирали с мерцательной аритмией в больницу, а деда – в морг. Тромб оторвался внезапно. Максимыч шел по коридору в комнату, потому что забыл очки – Юся не могла разобрать, что такое 39 по вертикали в кроссворде, и упал.

Юся услышала грохот, надеялась, что просто потерял сознание, подносила одеколон к носу, потому что нашатыря не держала. Обтирала лицо мокрым полотенцем. Тщетно.

Пока ехала скорая, у нее начало шалить сердце – синусовый узел перестал координировать ритм, и кровь качалась желудочками невпопад. Уже в палате интенсивной терапии к фибрилляции предсердий добавилась мономорфная желудочковая тахикардия. К вечеру, ровно когда я привез ей ночнушку, халат и зубную щетку, Юси не стало. Так в один день при живых родителях я осиротел.

Вера держала меня за руку и молчала.

– Я нужна тебе сейчас? – спросила она, принеся кофе из автомата, пока мы ждали бумаги, чтобы тело направили в тот же морг, что и Максимыча.

Не то чтобы Вера хотела бросить меня наедине с драмой, просто знала, что плакать при свидетелях я не умею, а если не выпущу из себя гнетущую скорбь, меня разорвет к хренам.

Поэтому я не нашел ничего лучше, как отрицательно покачать головой.

– Давай я тогда уеду на несколько дней к подруге, если ты хочешь побыть один.

– Не надо. Я поживу какое-то время на Рочдельской. Да и с вещами надо разобраться.

– На случай, если понадоблюсь, просто шепни. И я тебя услышу. – Вера поцеловала меня в висок и поднялась со скамейки.

– Вер, я знаю, что сейчас не время. Но прости меня.

– В смысле? Ты чего? – опешила она от такого поворота.

– Я знал про онкологию твоего отца. Знал, но ничего тебе не сказал.

– В смысле? – походила она на заезженную пластинку.

– Тебя перемкнуло, что ли? – рассвирепел я. – Он сказал мне за несколько месяцев до смерти, я предлагал врачей, но он хотел дожить свою жизнь, как жил. Думал, так правильно. Да и он с меня слово взял…

– Ублюдок, – присела обратно Вера и наклонила голову назад, чтобы удержать слезы в «глазных кратерах» – так она объясняла это действие. – Знаешь, сколько раз я крутила в голове, что не успела обнять отца, узнать больше про предков, сказать спасибо за музыку, которую мы слушали вечерами, да в конце концов, поржать над историей, как он водил к себе мою одноклассницу. И не успела. Я винила себя, что не успела.

– Ну что же. Теперь можешь винить меня! – мне хотелось расставить все точки над i.

Вера бросилась бежать по коридору подальше от меня.

– Вер, ты бы все равно ничего не изменила… – зря колыхал я воздух.

* * *

На панихиду Вера пришла как ни в чем не бывало. Положила возле деревянных крестов подарки в последний путь: Юсе – томик Ахматовой и белые лилии, а Максимычу – колоду игральных карт и путеводитель по Крыму.

Прошел месяц. Другой. Я не брался ни за какие концерты и фестивали, запустил историю со сдачей в аренду подвалов и чердаков. Шатался со знакомыми студентами ВГИКа, пил с ними водку после показа дипломных работ в Доме кино.

Денег становилось все меньше и меньше, как и моих перспектив в глазах Веры. Как-то я пришел домой под утро и увидел, что Вера, одетая, сидит в темноте в коридоре. То ли собиралась уходить и присела на дорожку, то ли пришла невесть откуда. Вроде трезвая, правда, глаза стеклянные – смотрит в одну точку.

– От тебя пахнет ментоловыми сигаретами, – вдруг принюхалась Вера, но даже не повела взглядом, – Ты с телками был?

– Да так, сидели компанией, – принялся я разуваться.

– А меня почему не взял с собой? – устроила она допрос с пристрастием.

– Да как-то не думал, что тебе будет интересно.

– Ты мне изменяешь? – В этом плане я был чист, поэтому вопрос меня удивил.

– Нет. – Я понимал, что последствия умалчивания диагноза И.В. не останутся без санкций. – Ты мне не веришь?

– У меня стадия великих сомнений, – покрутила она книгой перед носом. – Читала в учебнике по философии про буддизм, чтобы с ума не сойти, пока тебя ждала, – снова уколола она меня рапирой.