наблюдали за тем, как елку вносили в дом, видели, как она, еще не оттаявшая, лежала в сенях (зная, что «только после всенощной ее впустят» [см.: {515}: 232]) или же в комнате на полу, отогреваясь в домашнем тепле. Дети видели, как расправлялись ветви дерева; чувствовали, как она начинала издавать хвойный и смолистый запах. Дети наслаждались елкой, когда она уже стояла в помещении «еще пустая», но уже преображенная, «другая, чем на рынке».

Гуляя по городу перед праздником, дети рассматривали магазинные витрины с разложенными на них украшениями, покупали сами или со взрослыми игрушки для своей елки:

И пойдешь ты дальше с мамой

Покупать игрушки

И рассматривать за рамой

Звезды и хлопушки… [см.: {48}: II, 328]

И хотя для детей в появлении елки в доме больше не было тайны, от этого ее очарование в их глазах ничуть не уменьшалось. Увиденная в разных своих ипостасях — стоящая среди других деревьев на рынке, «шествующая по городу», оттаивавшая, лежа на боку, в комнате, сияющая во всем своем блеске на празднике и, наконец, наутро и в течение всех последующих праздничных дней — она становилась «уже совсем освоенной, своей», но от этого ничуть не менее желанной. Теперь елка дарила детям не «одноразовое удовольствие», а разнообразные и всегда прекрасные и незабываемые переживания и ощущения в течение всего рождественского сезона:

А накануне сочельника в дом входило Рождество. В гостиной убирали ковер. Рояль отодвигался в сторону, чтобы дать место огромной, до самого потолка, срубленной Степаном в лесу красавице елке, дышавшей снежной прохладой и смолкой, задевавшей пушистой, мягкой лапой счастливые детские лица и оставлявшей клейкий след на влажной детской ладошке; она постепенно оттаивала и наполняла всю гостиную, а потом и весь дом, своим особым, ни с чем не сравнимым ароматом [см.: {365}: 15].

В гостиной от пола до потолка сияла елка множеством, множеством свечей. Она стояла, как огненное дерево, переливаясь золотом, искрами, длинными лучами. Свет от нее шел густой, теплый, пахнущий хвоей, воском, мандарином, медовыми пряниками [см.: {450}: III, 202].

…В глубине большой темной комнаты елка таинственно сияла десятками колеблющихся огней… [см.: {131}: 131]

Вечером, когда сестры зажигали елку, она смутно-теплая, в мелькающих огнях, — дрожала в глубине зальцы огненным видением… А утром елка стояла серебряно-белая, прекрасная, — точно бы опутанная фатою, с едва дрожащими нитями серебра и в волнах стеклянных бус, среди которых никли в таинственной чаще белые плоские ангелы из ваты [см.: {244}: 8].

…Блаженство проснуться на первый день Рождества! Сбежав по лестнице, войти вновь к ней — уже обретенной, твоей насовсем, на так еще много дней до дня расставания! Смотреть на нее утренними всевидящими глазами, обходить ее всю, пролезая сзади, обнимать, нюхая ее ветки, увидеть все, что вчера в игре свечного огня было скрыто, смотреть на нее без помехи присутствия взрослых… [см.: {497}: 69–70]

Хромолитография А. Ильина с оригинала художника А. Э. Линдеман. Почтовая открытка, издание в пользу Общины Св. Евгении (1904)

Дети наслаждались елкой и по прошествии нескольких дней после Рождества, в период между Новым годом и водосвятием, когда с нее уже начинали осыпаться иглы:

Я тоже был счастлив… я потихоньку убрался в гостиную. Там я притих возле печки и слышал, как сыплется хвоя. Фонарь освещал сквозь окно ветку елки. Серебристый дождик блестел на ней [см.: {122}: 117].

Осыпавшиеся иголки, которые так и не удавалось полностью вымести из помещения, в течение года напоминали о елке.

Конечно, запах хвои — это навеки, и мягкие иголки ее — тоже. Хвоя имела право засорять паркет, она накоплялась во все большем и большем количестве, в углу, под елкой, пересыпалась в другие комнаты, смешивалась со стеклом украшений, которые в конце концов тоже валились на пол, похожие на длинные слезы, и кончалось все это тем, что елку уносили из дому, взвалив на плечи, как тушу [см.: {309}: 83].

Елка пахла и мандарином, и воском горячим, и давно потухшей, навек, дедушкиной сигарой; и звучала его — никогда уже не раздастся! — звонком в парадную дверь, и маминой полькой, желто-красными кубиками прыгавшей из-под маминых рук на квадраты паркета, уносившейся с нами по анфиладе комнат [см.: {493}: 67].

Со всего города (а иногда и из других городов) на домашние елки съезжались родные и близкие, двоюродные сестры и братья. Обычно кто-нибудь из взрослых из года в год брал на себя роль затейника: заранее готовился к проведению елки, продумывал режиссуру праздника, в сценарий которого наряду с традиционными, повторявшимися из года в год элементами включались новые детали. По воспоминаниям Г. С. Масловой, эту роль регулярно исполнял ее дядя, музыкант и этнограф И. С. Тезаровский. Мемуаристка пишет, что на устраиваемых «дядей Ваней» елках, которыми он «с раннего детства привлекал наши сердца», всегда присутствовало «около десятка кузин и кузенов». Вместе с «дядей Ваней» дети пели народные песенки из этнографического школьного сборника («Боярыня-куколка», «Скок-поскок» и др.); он сам сочинял и исполнял шуточные куплеты, героями которых были присутствующие на празднике дети и взрослые:

Говорит-то мама Нина,

Что устало пианино!..

Или:

Закрутивши в кудри челку,

Собралися все на елку

Ефта правда, ефта правда,

Ефта правда, все были!..

Подарки «дядя Ваня» дарил оригинальным способом: «В конце вечера с потолка спустилась подвешенная к крюку коробка с миниатюрными вещицами-подарками» [см.: {263}: 138–139].

А. И. Куприн в рассказе «Тапер» отдает роль организатора елки хозяину дома:

Неизменное участие принимал ежегодно Аркадий Николаевич и в елке. Этот детский праздник почему-то доставлял ему своеобразное, наивное удовольствие. Никто из домашних не умел лучше его придумать каждому подарок по вкусу, и потому в затруднительных случаях старшие дети прибегали к его изобретательности [см.: {218}: III, 76].

Взрослые покупали подарки, организовывали «елочное веселье», играли на фортепьяно, когда дети танцевали:

А из гостиной струился жаркий, трескучий свет елки, пылающей костром свечей и золотого дождя. Слышались подмывающие звуки фортепьяно. Это отец, расправив фалды сюртука и гремя крахмальными манжетами, нажаривал семинарскую польку. Множество крепких детских ножек бестолково топало вокруг елки [см.: {184}: 228].

Если маленьких