лампадками в квартире богатого купца… К этому запаху примешивается и запах ельника от рождественской изукрашенной елки, стоящей в углу зала [см.: {234}: 64; см. также: 331: 3].

Здесь и во многих других текстах сказывалась инерция уничижительного и презрительного отношения к купеческому быту вообще. Однако изредка встречающиеся воспоминания о елках выходцев из купеческих семей свидетельствуют о таком же сентиментально-восторженном к ним отношении, как, например, у С. Н. Дурылина [см.: {130}: 86].

Несмотря на сопротивление церковных властей, стали повсеместно проводиться елки и в сельских школах, в защиту которых выступил В. В. Розанов, сочтя вмешательство церкви посягательством на совершенно безвредный и к тому же доставляющий детям столько радости обычай. Писатель требовал от Святейшего Синода специального на то разрешения, говоря, что «запрещение елки в школе равнялось бы запрещению ее полному, потому что не в избушке же крестьянской устраивать ее для шестидесяти или ста учеников» [см.: {371}: 153]. Организация праздника для крестьянских детей «на городской манер» считалась Розановым исключительно важным делом и рассматривалась им как «светлый момент» в их жизни:

И вот на этом мрачном фоне будничной жизни, не скрашиваемой даже праздниками, светлым пятном является рождественская елка. Стоит она в высокой комнате сельского школьного дома, вся разукрашенная и сияющая огнями. В темно-зеленой хвое ее светлыми бликами лежат полосы огней и прячутся разноцветные сласти. А вверху горит золотая звезда [см.: {67}: 3].

Сохранились (хотя и достаточно редкие) описания праздников елки даже в церковно-приходских школах, которые, впрочем, мало походили на светские елки. Так, например, в «Олонецких епархиальных ведомостях» некий «Случайный зритель» описывает елку в церковно-приходской школе селения Падан (Карелия), на которой ему случилось побывать. На «чтения на „елке“», как называлось это мероприятие, помимо детей собрались почти все «деревенцы». «В углу красовалась изящно и довольно богато разубранная „елка“». К стене была прибита программа, и «ровно в 6 часов началось исполнение программы чтения». Вначале местным крестьянином было прочитано «Братское слово к карелам» на карельском языке, что стало полной неожиданностью для карел: «В первый раз, как они мне говорили, слышали свою родную речь читаемую». Затем была зачитана телеграмма Государя Императора арх. Сергию, которая произвела на всех «глубокое впечатление», после чего пропели гимн «Боже, Царя храни». И наконец, дети стали читать стихотворения и басни, разыгрывать инсценировки произведений русской поэзии: «Демьянова уха», «Влас», «Дед Мазай и зайцы», «Генерал Топтыгин». В заключение еще раз пропели гимн «Боже, Царя храни». Посетители были в полном восторге, а автор заключает:

Дай Бог, чтобы побольше у нас было таких школ, где свет знания просвещает не только детей, но и отцов их, и матерей, и братьев и сестер [см.: {418}: 40–42].

Рождественская елка. Ольгинский детский приют трудолюбия Синельниковского общества благотворителей и попечения сирот в г. Красноярске (1912?). Библиотека Конгресса США

Конечно, столь благочестивое проведение праздника елки было редкостью, и все же постепенно устройство общественных елок для детей стало нормой.

Контингент их участников, — как пишут авторы «Очерков городского быта дореволюционного Поволжья», — мог быть самым различным — это могли быть дети, принадлежащие к одному какому-то сословию, бедные дети, дети со всего города без различия сословного звания и состоятельности родителей [см.: {162}: 172].

К «елочному» сезону готовились и театры. «Святки, елка, в театр пойдем…» — вспоминал свое московское детство И. С. Шмелев [см.: {515}; 100]. В обязательный рождественский репертуар входил созданный П. И. Чайковским в 1892 году балет «Щелкунчик», на который каждый год перед Рождеством водили учащихся учебных заведений [см.: {294}: 25]. Сочинялись все новые и новые произведения о елке. Так, например, в 1900 году композитор, писатель и педагог В. И. Ребиков написал оперу «Елка», в основу сюжета которой положены сказка Андерсена «Девочка с серными спичками» и рассказ Достоевского «Мальчик у Христа на елке». В начале ХX века эта опера была широко известна. Борис Пастернак вспоминает, как в 1906 году в «полном русскими» Берлине «композитор Ребиков играл знакомым свою „Елку“» [см.: {323}: IV, 313].

Превратившись в необходимый компонент рождественских праздников, елка, таким образом, вошла в праздничную жизнь как один из ее главных составляющих: «Без елки святки не в святки»; «Что и за праздник, если не было елки» [см.: {326}: 108]. Л. Н. Гумилев, говоря о том, что детство у него было не таким, каким оно должно быть, с горечью заметил: «Мне хотелось простого: чтобы был отец, чтобы в мире были елка, Колумб, охотничьи собаки, Рублев, Лермонтов» [см.: {220}: 73]. О елке здесь говорится как об одном из составляющих элементов нормального детства. И поэтому дети, читавшие или слушавшие первую стихотворную сказку Корнея Чуковского, созданную им в 1917 году, ничуть не удивлялись тому, что Крокодил из далекого Петрограда в подарок своим деткам-крокодильчикам привозит елочку:

Вот вам елочка, душистая, зеленая,

Из далекой из России привезенная,

Вся чудесными увешана игрушками,

Золочеными орехами, хлопушками,

То-то свечки мы на елочке зажжем,

То-то песенки мы елочке споем… [см.: {504}: 59–60]

Дневники и мемуары донесли до нас не только воспоминания о елочной феерии того времени, но и тихие, лиричные, праздничные переживания, как, например, запись в дневнике, сделанная костромским статистиком Е. Ф. Дюбюком накануне Рождества 1916 года:

25/XII. 23 и 24‐го была метель, сдувало с дороги, намело сугробы. Бродил по городу. Всегда под Рождество у меня какое-то особое настроение; душа настораживается, становится мятущейся, ждешь чего-то необычайного, какой-то встречи, чуда, волшебства, как в детстве ждал рождественского деда-мороза.

В сочельник была елка. Пете я подарил два томика Диккенса: он вне себя от восторга, даже взвизгивал. Долго сидел я и бренчал на рояле, было немножко грустно, но грусть была какая-то тихая и тонкая [см.: {132}: 408].

В течение трех предреволюционных лет шла война. Во время Первой мировой войны образ елки приобретает в литературе и публицистике особо щемящую тональность: она превратилась в символ, связывающий незримой связью временно или навсегда разлученных членов семьи, напоминая детям об отцах, женам — о мужьях, сестрам — о братьях, оторванных от родного дома:

Мне елка говорит о тех, кто так далек,

Кто золотых орехов к веткам не подвесил,

Цветных свечей в сочельник не зажег,

Но кто в святую