ругают Песоцкого в “Пчеле” и, вообще, тут была история и глупая. И преуморительная! Песоцкий тянется из жил, шумит, бегает, угощает, ссорится, мирится – сущая умора! “Маяк” Корсакова и Бурачка тоже будет журнал <…> Белинского надеюсь не видать; но он здесь, шумит и пакостит, нагло и бесстыдно принимая на себя должность собаки Краевского… <…> Вообще, литература русская, здесь, по крайней мере, – скопище мерзости, спекуляций, обманов, бесталанности, бессмыслия и гадостей. Не виню самого предмета. Я решительно не нашел здесь ни одного человека, у которого соединялось бы знамение таланта с душою. Есть добряки, но дрянь, и все при том испорчено нравственно так, что смотреть и грустно, и жалко. Не говорю о молодцах, каковы Краевский и Булгарин, шарлатанах, каковы Кукольник или Панаев, но что за дрянь, как люди (названо несколько литераторов)! Ни в душе силы, ни в даровании твердости, ни в уме смелости! <…> Главное, что здесь все обращается в интригу, средство, расчет, лощится, кроется лаком, и тем-то все является отвратительнее; а обман и шарлатанство дошли до последней крайности…» (Кс. Полевой: 486–487).

В этом раздраженном письме изложены факты и оценки, имеющие отношение к новым литературным связям Некрасова, в том числе к только начинающим завязываться (Кони, Песоцкий, Панаев, Краевский), и к начавшемуся отчуждению его от Полевого и втягиванию молодого литератора в жесткую полемику с последним. Таков контекст, в котором прозвучит рецензия Полевого на «Мечты и звуки».

После 4 сентября 1839 г. Некрасов выехал из дома Д. И. Успенского. Литературный заработок, который мог предоставить ему в 1839 г. Полевой, был явно мал. Публикации Некрасова в 1839–1840 гг. появились в других изданиях: «Литературных прибавлениях к “Русскому инвалиду”» («Моя судьба», «Два мгновения», «Рукоять»)[466], «Литературных прибавлениях к “Журналу Министерства народного просвещения”» («Дума»)[467], «Пантеоне русского и всех европейских театров» («Мелодия», «Наш век», «Офелия»)[468] (I: 275–281, 664–666). Знакомства Некрасова с Ф. А. Кони и с И. И. Панаевым[469], возможно, были еще недавними и непрочными, а возможно даже, состоялись позже, но ближайший период деятельности Некрасова будет связан с этим кругом литераторов.

Указанные обстоятельства и видение ситуации Н. А. Полевым проясняют его пожелания молодому автору, высказанные в рецензии на сборник «Мечты и звуки».

§ 5. Рецензия на «Печты и звуки»

Рецензия Полевого на «Мечты и звуки» являет собой пример «педагогической» критики. В ней сказывается, во-первых, личное участие опытного литератора в начинающем. Во-вторых, одобрение и назидание старшего младшему. Пожелание Полевого молодому автору позволяет реконструировать стадию личных и творческих отношений Полевого и Некрасова и дополнительно осветить представление об этом этапе творческого пути поэта. Речь не идет ни о магистральном пути русской литературы, на котором нужно искать свое направление, ни о поэтической технике.

Вновь обратимся к цитате из рецензии Полевого:

«Желаем ему более самобытности мыслей и прочной славы на Русском Парнасе, надеясь, что он скоро заметит неверную дорогу, которую избрал теперь. Русская пословица: “С волками надобно выть”, вовсе не годится для истинного дарования. Пусть воют те, у кого нет таланта, и у кого он является в таких прекрасных проблесках, как у г-на Н., тот должен сочувствовать свое собственное достоинство. Здесь существенное начало истинной поэзии»[470].

«Начало поэзии», по Полевому, заложено в «таланте», который признается в дебютанте (в «прекрасных проблесках»), но не дан в сколько-нибудь доступном читателю определении. Речь идет, возможно, о литературном направлении, которому, по замечанию рецензента, изменяет молодой поэт, а возможно, и о направлении общего строя его мыслей. Рассмотрим это замечание подробней.

Верховский замечает: «Как видим, отзыв этот доброжелательно-критический, по тону даже “отеческий”, хотя и не конкретный»[471]. Определение «отеческий» указывает на также замеченную им «педагогическую» направленность критики.

Исследователь полагает, что под «ложностью направления» (формулировка Верховского) Полевой подразумевает общую черту современных стихотворцев, о которой говорит в отзыве об «Одесском альманахе на 1840 год»:

«Кучи плаксивого, слезливого, отчаянного и разочарованного, чем набили нам оскому русские поэты последнего времени»[472].

На мой взгляд, сближение критических отзывов имеет основание. Упрек в «плаксивом, слезливом, отчаянном и разочарованном» мог подразумеваться. Сходные упреки делали Некрасову[473] другие рецензенты. Например, Н, В. Савельев-Ростиславич отмечал:

«Автор, видимо, слишком пристрастен к прежней школе, которая думала находить поэтическое в одних чувствах грусти, безнадежности, отчаянии. Это направление, к сожалению, довольно сильно отразилось в стихах г. Н. Н.»[474].

Таким образом, восприятие стихов Некрасова как чего-то, по словам Полевого, «плаксивого, слезливого, отчаянного и разочарованного», было достаточно объективным для современного читателя. И в этом отношении замечание Верховского представляется точным. Но прибавим: анализ контекстуальных связей (личных отношений, зафиксированных в документах эпохи, автобиографические высказывания Некрасова) дает основания предполагать, что под «неверной дорогой» Полевой мог иметь в виду эмоционально-психологическое содержание не только поэтического сборника и вообще не только лирических произведений Некрасова.

Речь идет, во-первых, о переломе в самооценке Некрасова-поэта: «Я перестал писать серьезные стихи и стал писать эгоистические» (XIII-2:58), хотя заявление «перестал писать серьезные стихи» – атрибут автобиографического текста, но не реальной биографии, предоставляющей исследователю другие факты и другие свидетельства. Вполне вероятно, что речь идет об ориентации Некрасова на активную, подтверждаемую материальным успехом деятельность в журнально-газетной, издательской и театральной сферах. 1839 и 1840 гг. считаются годами наиболее тяжелых «петербургских мытарств» Некрасова, хотя «мытарства» в немалой степени были следствием богемного образа жизни (XIII-2: 422). В 1841 г. его профессиональная востребованность намного выше, хотя, по его признанию, его дела «шли хорошо» в материальном отношении лишь с 1844 г. (XIII-2: 48). В начале 1840 г. Некрасов еще мог рассчитывать на успех своего поэтического сборника. Но скорее всего, наряду с мечтами об успехе он уже усвоил те стороны литературной жизни в Петербурге, которые побудили его дать себе «слово не умереть на чердаке» и «развить в себе практическую сметку» (ЛН. 49–50: 202–203).

Эта перемена в душе молодого поэта, находящегося в постоянных поисках заработка и крова, могла сопровождаться резкими декларациями. Впоследствии, описывая ситуацию более позднего времени, Некрасов признавался, что нередко говорил «с страшным цинизмом», причем «сам удивлялся своей смелости и пропасти цинизма» (ЛН. 49–50: 203). В этом «цинизме» была определенная доля эпатажа, как и в рассказах о собственном донжуанстве. Но можно предполагать, что первые уроки «цинизма» (возможно, напускного) пришлись на время после первого серьезного провала, 1839–1840 гг., и Полевому довелось услышать первые умозаключения Некрасова о лирической поэзии и реальной петербургской жизни, насколько тот успел ее узнать.

Пословица «с волками жить – по-волчьи выть»