вы мой портрет, а то еще упадет и зашибет рамой. Видно, что наспех приколочен.

Утром Серго в своем вагоне беседовал с Черкашиным.

Черкашин пришел точно к девяти, пришел весь напряженный, неестественно сгорбившийся. Особенно трудно дались ему первые минуты, когда нарком расспрашивал о житье-бытье. Это казалось тягостным и даже подозрительным… Если он так расспрашивает, значит, с кем-то говорил о нем, знает о его раздумьях и сомнениях. Лучше уж сказать обо всем самому.

— Я многого не понимаю, — признался Черкашин, — не понимаю в самом себе. Некоторые вещи представляются мне в черном свете. Однажды, — Черкашин неловко улыбнулся, — самым серьезным образом подумал: «Уж не враг ли я?»

— Чудак человек! Что же вас смущает?

— С одной стороны — завод-гигант, а с другой — очередь за хлебом. — Черкашин помолчал, осторожно спросил: — Это ведь критика?

— Критика бывает разная. Если вы после своих размышлений будете требовать снижения темпов строительства, будете вызывать возмущение рабочих масс, то это критика меньшевиков, троцкистов, белогвардейцев. За такую критику сажают в ГПУ. Но когда рабочий критикует наши недостатки, чтобы поскорее устранить их, он только укрепляет свою рабочую власть.

За окном вагона дымили тонкие трубы мартеновской печи, Крыши цеха не было видно, стоявшие на соседнем пути товарные вагоны закрыли горизонт. Орджоникидзе посмотрел в окно, чем-то заинтересованный, отвлекся, сказал:

— Да, у нас наряду с громадным приростом промышленной продукции имеются хвосты у продовольственных лавок. Что бы мы тут ни говорили, как бы ни хвалили свои достижения, а скрыть от себя, скрыть от рабочего класса хвостов мы не можем.

Лицо Черкашина посветлело. Он глядел более уверенно. А нарком говорил уже о другом.

— Большой параллелизм в руководстве — согласен. Отсутствие четкости — согласен. Отсутствие ответственности исполнителей — тоже согласен. Отсюда — срыв графика… Спасибо за прямоту. За одно только поругать нужно: зачем дожидались наркома? А если бы нарком еще год не приехал? Надо было директору сказать. И подсказать.

— Я пытался. Не удавалось.

— Сегодня не удалось, оборвали тебя — повтори завтра, добейся… Мы строим социализм в отсталой стране. В этой стране мы должны двинуть вперед развитие промышленности гигантскими шагами, и двинуть в основном собственными средствами. Вот почему так дорога нам инициатива каждого честного человека… Что же еще, по-вашему, мешает делу?

— Например, неправильное нормирование.

— Тоже справедливо, — согласился нарком. — У нас на некоторых предприятиях, когда вводят нормы, то пользуются «Урочным положением», которое утверждено еще Александром Вторым. И странное дело: давно свергли царя-батюшку, а какой-то его приспешник, сочинивший это положение с расчетом на подневольный ручной труд, все еще сидит у нас на шее… Вот я вам и советую заняться этим делом практически. Но если вы меня подведете…

— Григорий Константинович, — запротестовал Черкашин, догадавшись, что означает предложение наркома, — я никак этого не хотел. Меня могут неверно понять.

— Громова жалеете или упреков боитесь? — Орджоникидзе пристально посмотрел на Черкашина. — Знаете ли вы, в чем наша беда? Заводы быстрее растут, чем кадры. Как ни умна машина, а некоторые машины страшно умны, пожалуй, даже умнее нас многих, — несмотря на это все-таки машина без человека не идет… Так вот, подумайте хорошенько. Нам нужно создавать крепкий коллектив строителей. Вот вы и подумайте над всем: над расценками, над нормами, над организацией труда. Вы должны справиться. Мало верно думать и справедливо говорить, надо и работать уметь… Пусть строгое единоначалие, дорогой товарищ, будет вашей первой заповедью.

Вечером, проходя по строительной площадке, Орджоникидзе узнал среди монтажников того мастера, который недавно уступил ему свою лопату.

— Загостились вы у нас, товарищ Серго, — приветливо сказал Алексей Петрович.

— А что, надоел?

— Да нет, это я так… по-рабочему. Рады вас видеть на нашей мировой стройке.

— Мы еще с вами встретимся на стройке Волго-Донского канала, — убежденно проговорил Орджоникидзе.

— Хорошо бы, эко место!

— Не верите? — Нарком засмеялся. — Некоторые товарищи, читая наши планы, говорят: вы, ребята, хотите в три года построить идеальное государство. Но мы не настолько наивные люди, чтобы так думать.

— Посмеиваются они над нами, — спокойно заметил мастер.

— В неказистой одежонке ходим. Куда им, дескать!.. Ничего! Жизнь у нас не на одну пятилетку рассчитана. Достанет времени и в хорошем походить.

Серго прищурился.

— А вот некоторые говорят, что темпы развития нам не под силу, что надо равняться на узкие места… тогда и одежонка будет получше… есть у нас такие экономисты.

Алексей Петрович тоже прищурился, поглядел в яркие, улыбчивые глаза наркома.

— Читал я когда-то этого экономиста… читал, помню… Бухарин ему фамилия. Нет уж — ни влево нам, ни вправо — прямо пойдем!

Орджоникидзе присел на железную станину, расстегнул пальто, сдвинул на затылок фуражку, оперся одной рукой о колено, а другой похлопал по плечу пристроившегося напротив Алексея Петровича.

— Я тоже того мнения: только прямо! Но скажите, товарищ мастер, почему так получается, что за границей выработка выше, чем у нас? Почему, например, германские рабочие должны лучше работать на своих хозяев, на капиталистов, чем наши рабочие на наших заводах? Где, когда было написано, что при диктатуре пролетариата рабочие будут работать на свое дело хуже, чем на капиталистов?

— Задача! — смущенно проговорил Алексей Петрович и вдруг нашелся: — Это уж вы должны разъяснить.

— А сами, сами?

— Ну, ежели хотите, я так думаю. Молодое у нас дело — это я насчет промышленности, — опыта маловато. Техника, надо сказать, еще не на высоте…

— И сознание, тоже пока не на высоте, — подсказал нарком. — И культура. И организация труда. Да и живем трудновато. Верно?

— Нечего скрывать.

— И не будем, — сказал Орджоникидзе, ударил рукой по колену, легко поднялся, поправил фуражку, застегнул пальто.

— Выработку мы поднимем, — пообещал Алексей Петрович, — поднимем, товарищ Серго. Мы помним решение партсъезда: дать в этом году семнадцать миллионов тонн чугуна.

— А говорят, что за границей сталь уже обгоняет чугун, стали больше дают, — сказал кто-то из рабочих.

— Правильно, больше. За счет железного лома. Они там целые пароходы в мартеновские печи бросают. А мы что бросим? Деревянную соху? — Нарком помолчал, оглядывая собравшихся вокруг него рабочих. — Темпы надо поднимать. Мы, между прочим, рассчитываем на ваш встречный план… Конечно, и мы виноваты, не научились еще как следует руководить…

— А вы, Григорий Константинович, не печальтесь, одним словом, мы на ваше руководство не жалуемся. Не знаю, как начальники…

Рабочие засмеялись.

— Каша в столовой последние дни погуще пошла!

Алексей Петрович заметил Леньку Наугольникова и погрозил ему. Нарком улыбнулся, потом серьезно сказал:

— Одно радует, что черная металлургия во вторую пятилетку вступает солидно вооруженной и с огромным заделом капитального строительства. Но строить надо побыстрее и осваивать получше. Вон как долго со