на место, весело перекликались, двигали стульями, звенели нечаянно задетыми бокалами. Всего было человек около двухсот. В таком большом собрании Николай не сразу увидел Алексея Петровича. Мастер сидел рядом с Громовым. Свободного места около них не было, поэтому Николай, с огорчением поглядев по сторонам, устроился среди незнакомых и чувствовал себя неловко. Возможно, поэтому не особенно понравилась ему и речь директора. Нечаев сказал всего несколько слов о значении металлургического комбината в жизни страны и сразу же предложил поднять тост за строителей и рабочих завода, прежде всего за тех, кто пришел сюда первым, жил в палатках и землянках… Сколько можно, было замечательного, волнующего, доходящего до самого сердца сказать об этих палатках, землянках, о плотине, которую строили зимой по горло в ледяной воде, о первом чугуне. Но ничего такого директор не сказал. Раньше других выпил он добрую рюмку водки, забыв даже чокнуться с теми, кто сидел рядом. Николаю показалось, что директору попросту захотелось выпить. Стало обидно. Он, медленно раздумывая, поднял бокал, но, увидев, как легко подняли свои бокалы все остальные, как дружно подхватили они последние слова тоста, слова «лучшим людям», он почувствовал, что обида его не имеет никаких оснований, что все это он придумал сам… Вокруг было столько радостных лиц… Николай невольно улыбнулся и, вспомнив свое посвящение в строители первой комсомольской ночью, выпил. А интересно: мог ли бы он сам взволнованно рассказать о том времени, выразить свои чувства? Вряд ли! Николай окончательно простил директору его краткую и скупую речь, отставил пустой бокал и взял с вазы кисть винограда.

— Этим водку не закусывают, — заметил сосед, пожилой рабочий.

— Да я так…

— Растерялся малость, — догадался сосед. — Еще бы! Такое угощение в редкость. Да и прочих закусок давно не видывали… Ты икорку возьми, икорку! Паюсная! А виноград уж потом. Виноград — забава…

— Попробую! — сказал Николай, выщипывая бледно-зеленые, чуть тронутые желтизной ягоды, слушая звон стекла, звон вилок и ножей, разглядывая праздничную веселую пестроту и блаженно улыбаясь…

По другую сторону сидела молодая женщина. Она была ничем не привлекательна, но Николаю захотелось поговорить с нею, и он уже повернулся к ней, как вдруг пожилой рабочий взял его за локоть.

— Глянь-ка, сынок. Директор с американцем объясняются. Этот американец служит в той самой фирме, которая помогла проектировать завод. Пригласили его… Форму соблюли… пусть посмотрит, что мы и без него управляться можем.

Рядом с директором сидел незнакомец в отличном костюме, аккуратно причесанный и, держа недопитый бокал, о чем-то весело говорил.

Мистер Икс, как стал его про себя называть Николай, был старым знакомым Нечаева. Они впервые встретились с ним в 1929 году в Уралограде при обсуждении проекта будущего завода. Нечаев тогда удивился: «А почему домен только три?» — «Вполне достаточно!» — ответил ему мистер Икс. «А объем печи? — продолжал удивляться Нечаев. — Это же самоварчики, а не домны! Деду моему были бы не в диковинку». — «Позвольте! — возразил мистер Икс. — Что вы хотите? Даже по нашему проекту это будет самый мощный в России завод!» — «Верно! — согласился Нечаев. — Но ведь Россия не одна на земле. Есть еще, например, Америка… Там как? — И не дождавшись ответа, сказал: — Будем проектировать сами», — и решительно отодвинул бумаги. Этот неприятный, более чем пятилетней давности разговор ни мистер Икс, ни директор завода не вспоминали. Сейчас они казались добрыми друзьями, словно с ними подобного никогда не происходило. Директор завода не хотел вспоминать об этом по праву хозяина, чтобы не испортить настроения гостю, а гость не хотел входить в атмосферу острых разговоров. Он был из тех иностранных консультантов, которые, пожимая плечами и рассуждая о новых чудачествах большевиков, по-джентльменски раскланиваясь, появлялись на торжественных собраниях, посвященных новым победам, и особенно охотно — на банкеты.

Бесцеремонно похлопав по плечу директора, американец сказал:

— У вас, мистер Нечаев, есть размах. Вам не хватает такой деловитости, как у нас. Почему вы хмуритесь? Даже ваши вожди признают американскую деловитость, Хотите в Америку? Приглашаю! А? Ол-райт?

— В Америку? А что вы мне предложите? — засмеялся Нечаев и, показывая на огромное панно, изображающее панораму строительства завода, сказал, снимая с плеч руку американца: — На меньшее не согласен!

Американец покачал головой.

— Бывал я за границей, — продолжал Нечаев, — помню, послали меня в Германию, за станками… Водил хозяин по заводу, приводит в лучший цех — в кузнечный. «Познакомьтесь, говорит, какая совершенная форма, какая поковка. Где вы найдете подобную?» Я отвечаю: «У нас могут сделать быстрее и лучше». А он предлагает: «Попробуйте сами!» Признаться, я немного струсил — давно не ковал. А вдруг, думаю, подведет рука? Я ведь кузнец… Взялся и, представьте, отковал еще чище. Поздравил меня герр немец, крепко пожал руку. Заводчик потом его с работы уволил… Глядите, — засмеялся Нечаев, — как бы и с вами такого не случилось — за одно приглашение…

Николаю хотелось услышать, о чем они говорят.

— У них есть о чем покалякать, — самодовольно сказал чуть захмелевший рабочий и вынул папиросы.

Николай кивнул и встал из-за стола. Только сейчас он заметил в дальнем углу Черкашина.

Черкашин тоже заметил его, поднялся и пошел навстречу.

Николай в шутку называл Черкашина «стальной колонной», — за его непомерный рост и крепкую сухощавость. Видимо, любопытно было Черкашину поглядывать на мир с такой высоты сквозь большие, хорошо прилаженные роговые очки. «Вы их, наверное, и на ночь не снимаете?» — пошутил однажды Николай.

За эти два года отношения их резко изменились. И вовсе не потому, что Черкашин был теперь начальником технического отдела завода. Николай сумел присмотреться к нему и разглядеть в нем то, что нарком увидел с первой встречи. Не раз об этом возникал у них разговор с Алексеем Петровичем. Мастер только примирился с тем, что произошло, но, кажется, не перестал подозрительно относиться к Черкашину. Алексею Петровичу не хотелось сдавать позиций. Он был убежден в непогрешимости своих мнений. Николай видел в этом некоторую ограниченность старого рабочего…

Черкашин и Николай крепко пожали друг другу руки, отошли к темно-красной мраморной колонне и закурили. Оба они не умели долго говорить с собеседником, если он не высказывал иного мнения. Чувствуя, что молчание затягивается, Николай спросил:

— Плетнева давно видели?

Черкашин кивнул.

— Дружба распалась?

— Да, с тех пор, знаете… после того, что случилось на блюминге… мы редко встречались. Плетнев упрекнул меня тогда, сказал, что я приехал на стройку выдвинуться… Не мог же я сказать, что некуда мне было деваться… Страшная напала тогда тоска. У меня ведь жена умерла… Вот и поехал… Не мог оставаться в Уралограде… Вот так… Одни по