Я осознавала, что хватаюсь за соломинку, но именно соломинка мне сейчас была нужна. За неделю я упаковала всю мою жизнь в коробки, в том числе и свадебное платье, которое мне так и не удалось надеть, уволила всех своих помощников и прекратила аренду квартиры в Трибеке.

Саския и Эвангелина устроили для меня прощальную вечеринку на крыше в Чайна-тауне, с ди-джеем и гостями – собралась половина Манхэттена. Я была в серебристом платье мини, сшитом Кристианом Сириано специально для меня, и расточала поцелуи и приглашения навестить меня в фамильном поместье. Если верить моим словам, получалось, что Стоунхейвен не хуже, чем Хэмптонс[79], и даже лучше.

– Мы приедем летом! – ворковала Майя. – Я привезу с собой девушек, раздобудем спонсоров и будем целую неделю отшельничать – будет у нас спа-курорт!

У меня не хватило духу сказать ей, что поблизости от Стоунхейвена никаких спа-курортов нет, нет и салонов красоты, нет ресторанов, где подают тосты из авокадо. А вот Саския, похоже, догадалась об этом без моей помощи. В конце вечеринки она обняла меня так, словно прощалась со мной навсегда.

Но уехать как можно скорее у меня не получилось.

Фургон для перевозки вещей прибыл на следующий день и увез мою жизнь. Я сделала последнее фото, на котором запечатлела уезжающий фургон, колеса которого издавали не самые приятные звуки, шурша по мостовой. Фотку я загрузила в Инстаграм: «Итак, я начинаю новое путешествие! „Любая великая мечта начинается с мечтателя“ – Хелен Келлер, #какточносказано».

Позже я обнаружу, что Виктор поставил лайк под этой фотографией, а я даже не стала размышлять о том, что именно ему понравилось – позитивность или мой отъезд как таковой.

Когда я приехала, Стоунхейвен показался мне капсулой машины времени. Ничего здесь не изменилось за несколько лет, с того дня, как мы уехали. Мебель все так же была покрыта белыми чехлами, старинные часы в холле остановились на 1 1:25, срок годности консервированного фуа-гра истек в две тысячи десятом году. Нигде не было заметно пыли, за домом хорошо ухаживали – спасибо управляющему и его жене, которые до смерти моего отца и того времени, когда прекратилась оплата по счетам, жили в коттедже на дальнем краю поместья. И тем не менее, когда я шла по темным, безжизненным комнатам, у меня было такое ощущение, будто я оказалась в склепе. Все было холодным на ощупь и неподатливым.

Потом время от времени, когда я передвигалась по дому – снимала чехлы с мебели, осматривала стеллажи с книгами, – у меня возникало ощущение, будто бы где-то рядом призрак моей матери. Вдруг мне не глаза попадалась вмятина на обивке дивана в библиотеке на той подушке, на которую она обычно садилась. Если я устраивалась на этом месте, я вдруг ощущала покалывание в затылке. Казалось, кто-то легонько дует мне в волосы. Я закрывала глаза и пыталась представить себе, как это было, когда маман обнимала меня, но вместо этого я чувствовала холодок под ложечкой. Казалось, пальцы скелета прикасаются ко мне.

Однажды я оказалась в гостевой спальне, где в застекленном шкафчике по-прежнему томились птички из мейсенского фарфора и ждали, чтобы кто-то их отпустил на волю. Я вытащила одну из них – желтую канарейку, – и повертела в руках, вспоминая, как мама разжала пальцы и уронила на пол попугайчика. Я стояла и гадала, не отождествляла ли моя мать себя с этими птичками в стеклянной клетке. Я думала о том, не было ли ее самоубийство побегом не только от боли из-за неудачного замужества и переживаний за проблемного ребенка, но и попыткой вырваться из клетки, в которой она оказалась заперта.

«Я не позволю этому дому убить и меня», – подумала я и встряхнулась, чтобы прогнать пугающую мысль.

Я была настолько одинока, что это никак не помогало делу. Если смотреть на карту, до Тахо-Сити было рукой подать, но мне казалось, что это на другом краю мира. Я не понимала, как можно обзавестись друзьями в этом тихом уголке Западного побережья. Люди приезжают на озеро Тахо и уезжают. Неделю огни в окнах дачных домов вдоль берега горят, а на следующей неделе дома уже стоят темные. Есть небольшой магазин неподалеку, у шоссе. Местные жители там пьют кофе. Кто-то из «Рино газетт-джорнал» узнал меня. Там, заметив возле магазина мой «мерседес»-универсал, решили, что я тут проездом.

В общем, я проводила дни в одиночестве, бродила по комнатам и все чаще сама чувствовала себя птицей в клетке. Порой я гуляла по территории поместья, по берегу до шоссе и обратно, ходила кругами до тех пор, пока не начинали болеть щиколотки, но при этом не встречала ни души. В теплые дни я, бывало, доходила до конца пирса, где водные лыжники взбаламучивали зеркальную поверхность озера. Там я дисциплинированно делала селфи в бикини: «Обожаю мою#жизньнаозере!» В непогожие дни я валялась в постели, закрывала ставни и прокручивала свой архив в Инстаграме – тысячи тысяч фотографий незнакомой женщины с моим именем и фамилией. «Социальные сети выкармливают нарцисстическое чудовище, живущее внутри каждого из нас, – думала я. – Они кормят этого монстра и растят его до тех пор, пока он не берет верх, а ты остаешься снаружи оболочки и только смотришь на изображения этого существа, как и все остальные, кто подписан на твой канал, и гадаешь, что же это такое, порожденное тобой, и почему оно живет той жизнью, которой хочешь жить ты».

Порой даже я сама кое-что про себя отчетливо понимала.

Однажды утром, отправившись на прогулку по поместью, я открыла деревянные двери старого каменного лодочного сарая и обнаружила там «Джудиберд». Отец так и не удосужился продать эту яхту, так что она до сих пор висела на гидравлическом подъемнике, всего в нескольких футах от поверхности озера. Управляющий позаботился о том, чтобы топливный бак катера был заправлен бензином, аккумуляторы заряжены, но все равно лодка выглядела заброшенной и забытой, она походила на выброшенного на берег кита. Чехол покрылся паутиной и птичьим пометом – постарались ласточки, поселившиеся под крышей сарая.

Я стояла на деревянном трапе возле катера. Холодная вода плескалась рядом с моими кроссовками. Я протянула руку, чтобы прикоснуться к борту лодки – можно подумать, что потрогав пластик, я могла ощутить внутри него призрак матери. Половицы настила заскрипели под моими ногами и погнулись, изъеденные сыростью. На одно краткое мгновение я задумалась, а каково это было на самом деле – вывести «Джудиберд» на середину озера и спрыгнуть в воду, набив карманы книгами, тяжелыми, как камни. Стало ли бы это облегчением? Словно во сне, моя рука потянулась к кнопке подъемника, с помощью которого катер опустился бы на воду.

Но я тут же отдернула руку: «Я – не моя мать. Я не хочу быть ей».

Я отвернулась от катера, вышла из лодочного сарая, заперла двери и поклялась, что больше никогда сюда не зайду.

Пришло лето, озеро наполнилось всевозможными лодками, а окрестные дороги и тропинки – туристами. В Стоунхейвене ничего не изменилось. А потом как-то раз днем я возвращалась от пристани к дому и заметила пустующий домик смотрителя. Я остановилась и заглянула в окно. Внутри этого коттеджа я ни разу не бывала и с изумлением увидела, что он до сих пор полностью обставлен, там чисто и порядок. И тут словно искорка вспыхнула во мне, и тут же возникла мысль: «Так вот же ответ на все мои проблемы!» Я могла бы сдавать в аренду этот коттедж! Почему бы и нет? Это принесло бы жизнь в поместье, а без этого – Бог свидетель! – я могла бы попросту рехнуться, если мне будет не с кем поговорить, кроме помощницы по хозяйству. Это дало бы мне точку отсчета внутри нарастающей пустоты моей нынешней жизни.