Верхоустин поклонился и пошел по дороге. Лемехов смотрел, как он удаляется в солнечной дымке, и вслед ему пролетела желтая бабочка.

Лемехов медленно шел по дороге. Вдалеке за спиной маячили охранники. Проносились редкие шелестящие велосипедисты. Он вдруг подумал, что стал заговорщиком, плетет заговор против президента Лабазова, который благоволит ему, доверяет, поручает, как никому другому, сверхсложное государственное дело. А он уверовал в свое мессианство и предает президента. Надо как можно скорее им встретиться, объясниться. Пусть президент не видит в нем врага, а, напротив, – защитника, друга, который не отдаст Лабазова на растерзание кровожадных элит. Возьмет под защиту его репутацию, благосостояние, саму жизнь. Лемехов попросит президента о встрече во время кремлевского приема в День Победы. После парада в Кремлевском дворце сойдутся именитые чины государства, президент Лабазов поднимет бокал, станет обходить сподвижников. И тогда, чокаясь с президентом, Лемехов попросит о встрече.

Так думал Лемехов, возбужденный фантастическим рассказом Верхоустина, мучился своим вероломством. Желал объясниться с Лабазовым.

У обочины длинная канава была наполнена солнечной зеленоватой водой, в которой плавали лягушки. Самцы были нежно-бирюзового цвета, раздували прозрачные пузыри, издавали трескучее кваканье. Вся водяная канава плескалась от лягушачьего месива.

День Победы был солнечный, восхитительный. Улицы влажные, голубые. Стекла окон драгоценные и сияющие. Деревья в изумрудной дымке. На бархатных клумбах пламенеют тюльпаны. В фонтанах шумят и плещут струи. Триумфальная арка великолепна в своем античном величии. Большой театр торжественный, пышный, со своей колоннадой и черной квадригой. Кремлевский дворец над алой стеной янтарный, с белыми кружевами.

Такой видел Москву Лемехов, вольно откинувшись на мягком сиденье, в легком костюме, слыша нежный шелест шин по асфальту. Он был приглашен на парад. Его машина с правительственными номерами и кремлевским пропуском преодолевала полицейские посты. Постовые любезно открывали ему путь на Красную площадь.

Он вышел на Васильевском спуске и мимо Василия Блаженного, похожего на волшебное соцветие, поднялся по брусчатке на площадь. Она распахнулась перед ним в своем великолепии, черно-алая, в блеске, окруженная башнями, шпилями, рубиновыми звездами и золотыми орлами. В хрустальном перезвоне курантов, в окриках и военных командах, в шеренгах, в колыхании знамен. Лемехов счастливо смотрел. Площадь, знакомая и любимая с детства, узнавала его, принимала в свои солнечные объятья.

Его проводили на трибуну вблизи Мавзолея, где уже собрались члены правительства, командующие округами, генеральные конструкторы, главы корпораций. Лемехов раскланивался, пожимал руки, обменивался праздничными поздравлениями. Все были знакомы, встречались на заседаниях правительства, на производственных совещаниях в институтах, на полигонных испытаниях.

– Покажите товар лицом, Евгений Константинович. Какие новинки вы приготовили? – Министр культуры радушно улыбался, не торопясь отпускать руку Лемехова.

– Погодка-то самая летная, Евгений Константинович. Знай наших! – Глава авиастроительной корпорации указал пальцем в синее небо, в котором понесутся серебристые гремящие вихри.

– Жаль, что не можем показать на площади подводную лодку. Колес не предусмотрели, вот беда! – шутливо сетовал глава судостроительной корпорации, здороваясь с Лемеховым.

Лемехов улыбался, шутил, чутко вслушивался, всматривался. После всех своих интервью, после выступления на съезде, после поездки в Сталинград, где толпа называла его президентом, он старался обнаружить новое к себе отношение. И казалось, что это новое, заискивающее отношение появилось.

Трибуны были полны. Ветераны в орденах и медалях. Военные атташе в экзотических мундирах. Именитые артисты и художники. Шумели, обнимались, целовались, позировали перед телекамерами. И вдруг затихли, разом повернулись все в одну сторону, к Мавзолею, который был занавешен огромным трехцветным полотнищем. Туда, к этому полотнищу, скрывавшему кристалл Мавзолея с мраморной инкрустацией «Ленин», прошли президент и премьер-министр. Оба невысокие, в темных костюмах, улыбаясь всем общей улыбкой, окидывали взором близкую трибуну. Лемехов старался поймать взгляд Лабазова, остановить этот взгляд на себе. Но тот обвел блуждающими глазами трибуну, одаривая своим вниманием сразу всех, и отвернулся. Ему поднесли кресло, и он сел. Рядом уселся премьер, и это вызвало на трибуне легкий ропот.

– Должно, не здоров, трудно стоять, – с сочувствием произнес старый генерал-лейтенант с потускневшим золотом на советских погонах.

– А Леонид Ильич Брежнев стоял весь парад, хотя ноги едва держали, – ответил ему генерал армии, который помнил десятки прежних парадов.

Площадь дышала, переливалась. Плотно, брусками, стояли войска. В их неподвижности была жизнь, нетерпение, готовность двинуться мощным потоком, волна за волной, пройти по брусчатке. Все ждали счастливой минуты, когда двинется этот рокочущий, блистающий вал.

Гулко, с мегафонным звоном, полетели над площадью команды. Линейные, вытягивая ноги, как журавли, блестя штыками, шли по струне вдоль площади, и брусчатка блестела, как черное стекло.

Грянул марш, бодро, бравурно. Из Спасских ворот появился черный, старомодный, великолепный в своей советской старомодности автомобиль, в котором стоял министр обороны. Навстречу покатился другой автомобиль, ветеран былых победных парадов. Две машины съехались в центре площади. Командующий Московским гарнизоном рапортовал министру обороны, и казалось, их автомобили приветствуют друг друга. Улыбаясь хромированными радиаторами, хрустальными фарами, черным солнечным лаком.

Лемехов любовался тем, как машины плывут вдоль недвижного строя. Звучал марш. Прерывался. Что-то бессловесно провозглашал министр. И ему в ответ, как эхо в горах, гремело лишенное слов приветствие, рокочущее, как камнепад, «Ура!».

Лемехову казалось, что он участвует в богослужении. Площадь была храмом, и все собравшиеся были участниками таинственной литургии, которая возможна только на этой священной, намоленной площади.

Министр обороны объехал войска, вышел из машины и приблизился к президенту. Тот стоял, невысокий, спокойный, принимая рапорт министра:

– Товарищ Верховный главнокомандующий!

Лемехов вдруг остро, в счастливом предчувствии, увидел себя на месте Лабазова. Ему, статному, широкоплечему, с волевым спокойным лицом, рапортует министр. Войска, затаив дыхание, с обожанием смотрят на своего президента. Площадь, мерцая брусчаткой, посылает ему тысячи стеклянных лучей.

Это восхитительное знание, доступное только ему, взволновало его. Он оглядывался, не угадал ли кто-нибудь в нем будущего президента. Но все внимали выступлению Лабазова. Старый генерал-лейтенант, чтобы лучше слышать, приложил ладонь к уху.

Речь Лабазова показалась Лемехову вялой и бесцветной, указывала на недостаток энергии, на болезнь. Площадь с войсками была чаша, переполненная пьянящей силой, а Лабазов казался блеклой чаинкой, случайно упавшей в этот жаркий настой.