Но уже гремел оркестр, пели трубы, грохотали барабаны, и первая «коробка», печатая шаг, двинулась по брусчатке во всем великолепии.

Шли офицеры академий, десантники, морские пехотинцы. Впереди командиры, ладонь у виска, страстно, жадно взирали на президента. Сверканье клинков, боевые знамена, прижатые к груди автоматы. Лица трепетали в порыве воли и преданности. Лемехов чувствовал сгусток страсти и силы, в котором исчезала отдельная судьба, превращаясь в слепое стремление, в готовность умирать, ломиться сквозь ревущую сталь. Под музыку маршей эти свежие, исполненные красы и бравады мужчины уходили на битву, и Лемехов шел вместе с ними, обреченный на смерть под гром барабанов.

Над этим майским парадом, как прозрачная тень, плыл другой, осенний парад сорок первого года. Лемехов чувствовал слезную связь этих двух парадов, шагал в маскхалате, уложив на плечо широкие лыжи, в снежные поля Дубосекова.

Он взглянул на Лабазова. Тот сидел на стуле, недвижный и безучастный. Казалось, его не трогали преданные лица, солнечные клинки, развеянные знамена. Он был погружен в свои внутренние переживания, быть может, чувствовал боль. Чужое воодушевление, яростная страсть тяготили его, и ему хотелось, чтобы все поскорей завершилось.

Лемехов испытал к Лабазову презрение, к его тесной душе, не способной вместить грандиозность парада, откликнуться на жаркое, устремленное к нему обожание. Когда ветер русской истории сдует Лабазова, как бесполезную пылинку, его место займет Лемехов. Сбросит зыбкую материю с гранитного Мавзолея, поднимется на трибуну, где когда-то стоял вождь-победитель.

Лемехов перестал смотреть на Лабазова, будто его не стало. Теперь он сам принимал парад. Десантник в голубом берете, усыпанный орденами за Чеченский поход, брызнул на него синевой из-под золотистых бровей.

Последняя «коробка» покинула площадь, исчезла на Васильевском спуске. Музыка смолкла. В тишине несколько минут площадь оставалась пустой. Раздался рокот, окутанная металлической дымкой, на площади показалась техника. Лемехов смотрел, как на мягких шинах, ровным строем катят бронемашины «Тигр». Командиры в люках, плещется знамя, сияют вороненые стволы пулеметов. Лемехов помнил эти машины на испытаниях, когда они проваливались в водяные ямы, карабкались на каменистые склоны, чавкали в раскисшей глине. Он знал конструктора этих машин, знал заводы-изготовители, знал приграничные бригады, куда поступили на вооружение эти разведывательные броневики. И каждое возникавшее на площади изделие вызывало у Лемехова сдержанную радость, мысли о громадных производствах, лабораториях, рабочих коллективах, объединенных его волей и разумением. Он был причастен к новым образцам вооружений, которые, как миражи, появлялись на площади.

Шли новые бэтээры, похожие на ящериц, способные воевать в горах, поднимая в зенит свои мощные пулеметы. Звенели и стучали, как кастаньеты, боевые машины пехоты, с усиленной броней, с двигателем, проверенным в песках и арктических льдах. Мощные и грациозные, в синем дыму, шли танки, колыхая тяжелыми пушками, с ребристой броней, зенитными пулеметами, пусковыми установками для ракет.

Лемехов испытующе, из-под бровей, смотрел на дело рук своих. В каждом бэтээре, в каждом танке был и его труд, его упрямая воля. Машина, проплывая мимо, безмолвно посылала ему знак своей признательности.

Шли тяжеловесные самоходки, сотрясая землю. Тягачи скребли гусеницами брусчатку, тянули за собой дальнобойные гаубицы. Катились установки залпового огня с трубами, из которых в адском огне вылетают свистящие вихри, плавят скалы, превращают города в пепелище.

По площади, построенная в аккуратные ряды, смиренная в своей сокрушительной мощи, двигалась война, и Лемехов был творцом этой угрюмой стихии.

Военные атташе не уставали фотографировать. Старые генералы что-то громко говорили друг другу, перекрикивая шум моторов. Министр культуры, поймав взгляд Лемехова, поднял вверх большой палец.

Лемехов был сосредоточен, исполнен сдержанного волнения, сопрягал себя с этой мощью, ее порядком, размеренным неодолимым движением. Эта мощь воплощала в себе государство. Здесь, на священной площади, среди окаменевшей истории, государство было живым ее продолжением. Было творящей силой, которая собирала в себя урожаи минувших веков, свивала в пучок судьбы живых поколений, устремляла в туманное будущее свой невидимый стебель. Лемехов был государственник. Был слугой и работником. Был избранником, в котором Государство Российское обретало свое цветение.

На площадь, шелестя гусеницами, выкатывали зенитно-ракетные комплексы. Те, что сопровождают наступление танков, отбивают воздушные атаки, превращают в огненную пыль вертолеты противника. Следом катили ракетно-пушечные установки «Панцирь», оружие бесконтактной войны. Когда стаи крылатых ракет, запущенные с самолетов и кораблей, несутся на города, «Панцири» перехватывают их в полете, окружая города непробиваемой стеной обороны. Эти совершенные установки Лемехов недавно инспектировал в Туле. И теперь собирался в Сирию, где в пекле войны «Панцири» прикрывают Дамаск.

Громадные, как лежащие горизонтально заводские трубы, появились перехватчики ракет, сбивая их встречным ударом.

Армада техники, лязгая, урча, окутываясь дымом, ползла по площади, удаляясь к Василию Блаженному, который поднимал резные бутоны нераспустившихся цветов. «Образ русского рая», вспоминал Лемехов слова Верхоустина. «Святое оружие». Суровые громады проплывали мимо собора, и тот кропил их разноцветной росой, освещал их стальную плоть.

Казалось, площадь прогибается от непомерной тяжести, когда возникли «Тополя» и «Ярсы», похожие на железных медведей. В коконах таились баллистические ракеты, и при их появлении все военные атташе повскакали, нацелили аппараты. Ракеты угрюмо шли мимо, туда, где ждал их стоцветный храм.

– А теперь наш черед, – произнес глава авиастроительной корпорации, взглянув на куранты, которые смыкали свои золотые стрелки. – Наш, говорю, черед, Евгений Константинович.

Небо уже звенело, рассеченное стреловидными крыльями, отточенными фюзеляжами, которые возникали и тут же исчезали за кремлевскими башнями. Трибуны ахнули, когда все небо над площадью закрыл стратег «Белый лебедь», а следом, почти касаясь его плоскостей, мчались прозрачные тени фронтовых бомбардировщиков, перехватчиков, истребителей.

Самолеты накрыли небо звенящим шатром и скрылись за кремлевскими звездами, оставив в лазури невесомую гарь.

Парад завершился. Президент и премьер покинули площадь. На трибунах вставали, обнимались. У старого генерала на глазах были слезы.

– Встретимся на приеме. – Министр культуры благодарно жал Лемехову руку, словно тот одарил его великолепным зрелищем.

Лемехов предвкушал прием, надеясь увидеть президента и попросить его о встрече.

Через несколько часов в Кремлевском дворце состоялся прием. В банкетный зал по эскалатору, густо, как в метро, поднимались званые персоны. Губернаторы и министры, лидеры думских фракций и военачальники, известные артисты и художники. Кидались обниматься, трясли друг другу руки, обменивались радостными взглядами. Лемехов, улыбаясь и здороваясь, исподволь всматривался в лица, подозревая в каждом члена тайного ордена «Желудь», о котором накануне поведал ему Верхоустин. Но в лицах известных врачей и адвокатов, генералов и конструкторов не проглядывала потаенная сущность. Тайна витала рядом, не давая себя обнаружить.