Старый цирковой мерин Гришка коротал свой век в конюшне наЦветном бульваре. Его давно уже не выпускали на манеж, хотя он был уверен, чтобез труда выполнил бы всю программу: и круговой ход, когда вольтижировщикпрыгает тебе на спину и встает на седле с широчайшим комплиментом к публике, ипоклон с подгибом обеих передних конечностей и с покачиванием роскошногосултана, и даже вальсировку на задних копытах под медные «Амурские волны». Онскучал по этим церемониалам. В бытность свою императрицей России, Гришка тожелюбил все парадное, пышное, ярчайшее, внимание сотен глаз, прикованных к полнымвеличественным плечам матушки-Государыни, проход вдоль строя шестифутовыхгвардейцев, внимательный отбор лучшего банана, наиболее впечатляющейвиноградной грозди. Говорили, что во внимание принимались только размеры, этобыло неверно. Важнее было общее, месье Вольтер, гармоническое развитие этих «простодушных»а’la Russe: крепкий нос, хорошо подкрученный ус, достаточной, но не чрезмернойширины грудь, втянутый живот, выпирающий под лосинами животрепещущий натюрморт;надеюсь, Вас не шокирует эта обратная игра слов. Итак, третьего, седьмого иодиннадцатого сразу после приема австрийского посланника ко мне в спальню!

Дальнейшее никогда не вспоминалось Гришке, да и вообще, есличто-нибудь и являлось из астральных пучин, где размещалась теперь прежняяимперия, то это были лишь покачивания высоких напудренных причесок, сверканиеалмазных диадем, звон оружия, музыка, то есть все тот же цирк.

Однажды пришел старый друг и повелитель, конюх, котороготоже звали Гришкой. Странным образом от него в тот вечер меньше, чем обычно,пахло сивухой. Гришка-конь не знал, что в осажденном городе практическипрекратилась продажа спиртного.

Гришка-мужик надел на коня узду, прижался наждачной щекой кего ноздре и немного всплакнул. «Эх, тезка, – забормотал он. – Падлыпозорные велят мине вести тебя на бойню в Черкизово по причине нехватки фуражу.Такого артиста и неплохого коня – под топор! Лучше бы мы сбежали с тобой еще водна тысяча девятьсот тридцать седьмом году на вольный Кавказ...»

Экую несуразицу плетет сегодня мужик, подумал Гришка-конь истал выводить из стойла свое белое в яблоках тело. Конюх шел за ним,прицепившись к узде. Они вышли на ночной бульвар, над которым в небе косовисела огромная аэростатина. А он говорит, что в городе нечего есть, подумалГришка-конь. Экую несуразицу плетет этот мужик. «На что твоя шкура пойдет, я незнаю, – продолжал бубнить конюх. – Может получиться пара сапог. А измослов твоих, может, клею наварят, Григорий. Тоже полезный продукт...»

«А ведь как ты был хорош, Гришка! – вдруг, словно послестакана, воспламенился Гришка-мужик. – Ведь под золотыми попонамивыплывал, точно пава, точно царица цариц! Был бы ты жеребец, отправил бы тебена племенной завод, кобылок бы трепал до скончания дней, имел бы овес!»

Так они вышли на Самотеку к проходящим через столицуартиллерийским частям. Многие пушки были на конной тяге. Солдаты взялиГришку-коня у плачущего старика. Так подошла к концу эта очередная инкарнациябольшого женственно-лошадиного начала. Как и русская императрица, Гришка-коньпогиб с именем России, то есть блистательного цирка, на устах. И был расклеванвороньем, и был расклеван вороньем.

В июле 1943 года вспомогательная команда «Заря», чторасполагалась в казарме на окраине Чернигова, была поднята еще до рассвета длявыполнения спецзадания. Команда эта состояла из бывших pусских военнопленных ибыла, по сути дела, подразделением создаваемой Русской освободительной армии,которую возглавил перешедший год назад на сторону немцев генерал-лейтенантАндрей Власов. Солдаты были обмундированы в немецкую серую форму, опринадлежности же к власовским частям говорили нарукавные нашивки с надписью«РОА».

Многие парни в эти летние дни в подражание немцам закатывалирукава до локтя и расстегивали воротники. Мите же Сапунову этот чужой шик ненравился, меньше всего он хотел походить на арийского завоевателя. Вот ГошкаКруткин тот как раз из кожи вон лез, чтоб его хотя бы издали местные блядипринимали за человека первого сорта, «херренменша»: и сигаретку приклеивал книжней губе на немецкий манер, и словечками любил бросаться, вроде «шайзе»,«швайн», «квач», и «Лили Марлен» вперемежку с «Розамундой» насвистывал.

Почему-то он очень сильно подрос за полтора года в немецкихтылах, сравнялся почти ростом с крупным Сапуновым и стал чем-то напоминатьидеологического офицера Иоханна Эразмуса Дюренхоффера, который нередко посещалрусские части для произнесения речей. Суетливости у него, однако, не убавилось,и по отношению к Мите он по-прежнему выступал в прежней роли шухарного такогопацанчика на подхвате. Удивительно, как он всегда умудрялся не отстать от Мити,несмотря на бесконечные переформирования. Всегда он так устраивался, чтобыпопасть в одну и ту же роту, взвод и даже отделение с Сапуновым. Впрочем, иМитя теперь то и дело оглядывался – здесь ли Гошка? Привык как-никак. Какое-товроде чуть ли не родственное появилось отношение к этому шибздику. Один толькораз за полтора года из-за паршивой девки, коммунисточки, заимел Митя зуб наверного оруженосца, но об этом теперь и вспоминать не хочется. Грязное было,мародерское дело, и кто в нем виноват, не поймешь. Вскоре махнул рукой: забытьи растереть; война – она все спишет.

Все эти полтора года русских добровольцев из спецзоны«Припять» только и делали, что перевозили по территории рейха. Немецкоекомандование, похоже, не знало, что делать с ними. То вдруг начинали усиленнуюмуштру, то бросали на несколько недель бесхозными. Оружия приличного недоверяли. До «шмайссера», например, никто из них и не дотронулся. Таскалитяжелые карабины вpемен Пеpвой миpовой войны, да и к тем боезапас выдавалитолько по особому распоряжению. Обучали пользоваться немецкими гранатами, нокак обучили, так гранаты тут же отобрали.