– Ну, давай, кудряш!

Раз, и села к нему на колени, лицом к лицу, красным жаднымртом вмазалась в Митины губы:

– Давай, дери меня, как сидорову козу, не стесняйся!

Митя все-таки еще очень сильно стеснялся. С «боевым опытом»(по части женских органов) был у него явный недобор, если не сказать полноеотсутствие. Конечно, Гошке наврал немало из собственных фантазий, а на самомделе к женщине первый раз прикоснулся лишь за месяц до Ларисы, в Польше, когдаребята, поддав, какую-то толстуху малолетку поймали и пустили ее «под хор» ввысохшем фонтане. Митина очередь когда дошла, он ничего не чувствовал, крометошноты. Хорошо, что темно было, все же не опозорился перед товарищами. Засунулорган куда-то, скорей всего, просто в складку кожи, где все хлюпало, изобразилмощный напор. Малолетка же только рыдахтала, то есть рыдала и кудахтала, ничегоне поймешь. Пакость и позор, однако ничего не поделаешь – война, боевая спайка,если все вокруг становятся шакалами, то и ты – шакал.

С Ларисой явно все пошло иначе, все по-настоящему, подлинноерождение мужества. Никогда не подозревал за собой таких способностей. Девапела, стонала, кусалась: «Митя, мой любимый, как же ты хорош! Давай! Давай!Еще! Еще!» И он вдруг совершенно ошеломляюще влюбился в изгибающееся под нимволнообразное тело, в обострившееся лицо, воплощение романтики.

Гошка сидел на крыльце со своим карабином, как бы охранял отпартизан, однако дверь держал приоткрытой, наслаждался зрелищем. Выгоню его кчертовой матери, думал Митя, продолжая сладкую работу, не дам прикоснуться кэтой девушке. Дверь закрою и буду с ней до утра, а потом, может, убежим вместекуда-нибудь навсегда. В Аргентину, «где небо южное так сине». Потом прибыли вАргентину, а может, куда и получше. Все мысли пропали, началось полнейшееизвержение взаимных восторгов, ошеломляющее танго. И только лишь когда восторгистали убывать, услышал Митя хохот, топтание сапог в девичьей комнате, голосхарьковчанина Кравчука:

– Во дает Сапунов! В профсоюз не платил, а все дыркизахватил!

Это была батальонная неразлучная шестерка, что всякий вечершлялась по округам в поисках, кого бы пустить «под хор». Очумевшие парни,кажется, совсем уже забыли, что баб можно искать поодиночке, или, скажем, напару, или, скажем, совсем не искать. Волоклись друг за другом, зырили вокругшакальими глазами, вот такие «колхозники».

– Давай, Митяй, закругляйся! Погулял, передай товарищу!

В толкучке мелькало похабное лицо задушевного друга,предателя Гошки. Митя выскочил из аргентинских южных объятий. Последнее, чтоуспел заметить, плавающий лунный блик на лице любимой.

– А ну, катитесь отсюда, шакалье! У меня в кармане лимонка!

Двое тут же насели на него, потащили в сторону, Кравчук жесразу бросился к раскинувшемуся на оттоманке телу. Митя рвался, какстреноженный конь. Швырнули с крыльца в грязюку, вдогонку сапоги полетели иштаны, взметнувшиеся в ночном небе, как тень человека. Из дома неслось скотскоержанье, топот, взвизги Ларисы «давай-давай, мой хороший!», квикстеп «Рио-Рита»:кто-то, дожидаясь очереди, прокручивал патефон.

Митя собрал имущество, долго сидел в тени, колотил зубами.Была бы на самом деле лимонка, непременно бросил бы в окно, чтобы у всей хеврыхуи пооборвало. Старуха прошмякала по двору, глянула через заборчик: «То ж уновой библиотерки хлопцы гуляют». В конце концов Гошка появился с двумякарабинами на плечах, Митиным и своим собственным. Разоружить мерзавца было деломодной секунды. Долго метелил гада ногами, кулаками, локтями под подбородок, вбрюхо, делал «шмазь», лапой хватил за морду, волочил. Ни малейшего в ответсопротивления, даже странно. Бессильно откидывалась в стороны головенка сзастывшей на губах мечтательной улыбкой.

– Ну, признавайся, гад, и ты там прогулялся?

– Ну, а как же, Митяй, конечно, прогулялся же ж! ЗаБоровковым и перед Хряковым, по свойски же ж...

– А что с ней?

– А с кем?

– С Ларисой, с кем же еще, ублюдок!

– А чего с ней, порядок, нагулялась баба. Не бей менябольше, друг. Я же ж их не звал, сами приперлись.

Вот такое паршивое дело омрачило на энное количество времениотношения двух неразлучных москвичей. И долго потом еще Митя весь содрогался,вспоминая свое «аргентинское приключение», хотя и дошли до него некоторыеподробности непростой Ларисиной биографии. Оказалось, например, что ту насилкуи насилкой-то в принципе нелегко назвать, потому что девица вечно саманапрашивается. Так говорят, что ее еще в сорок первом пропустили через взводдоваторские казачки, а потом уж пошло: и немцы, и итальяшки, и своейпредостаточно похабели из партизан, короче говоря, развилось у женщины не чтоиное, как бешенство матки. Так что выводы напрашиваются, милый Митя: в лучшемслучае «трепачка» мы с тобой из «источника знаний» подцепили, в худшем –сифилягой нас наградила жертва войны. Тогда носы потеряем, Сапунок, будемходить безносые с тобой. Два безносых друга. У-ха-ха, у-ха-ха! Получалось, всамом деле, довольно смешно – два безносых друга! Да, так нас с тобой и вАргентину не пустят, Гошка Круткин. А хер с ней, с Аргентиной! Мы в Африку стобой подадимся, там половина населения заживо разлагается. Ой, умру, половина,говоришь, населения без носов? Натюрлих!

Обошлось все же первым вариантом, простым «архиерейскимнасморком». Вместе ребята корчились, держались за концы, вместе имстрептоцидовую эмульсию в зады закатывали; боль такая, большевику не пожелаешь!Неплохо, однако, поломанные отношения скрепляет. Зуба больше на Гошку Митя недержал, а Лариску на фиг позабыл. Бабе этой, видно, недолго гулять осталось. Непозабыл он только одного – своего с ней восторга, какого-то вихревоговоплощения мечты. Позор и тоска выжигали его в моменты этих воспоминаний.Значит, и любовь моя уже навеки испохаблена проклятой жизнью, пропущена через«хор» трипперных козлов, значит, и любви теперь уже у меня настоящей не будет,если я испытал это даже и не с женщиной, а с каким-то призраком войны? Ссолдатской лоханкой?