Впереди шел идеальный вермахтовский бронетранспортер с двумярядами стальных касок, за ним ехала дюжина мотоциклов с пулеметами. Толькопосле этого неумолимого эпиграфа начиналось шествие нескончаемой колонны людей,не имеющих отношения к войне, если не считать желтых звезд на их одеждах. Побокам редкой цепью двигалась охрана с каpабинами наперевес. Очевидно, такие же,как и в команде «Заря», русские, а может быть, и украинские хлопцы. Иногдавозникали эсэсовцы с собаками. Они орали, очевидно – «Шнель!»; показывалируками: вперед, к цели! Колонна гудела на одной ноте: шум моторов, шарканьеподошв, голоса сливались в ровный шмелиный гул. По мере приближения сталивыделяться отдельные звуки, прежде всего, детский визг. Боже мой, там и дети!Маленьких несут, тех, что постарше, тянут за руки. Потом прорезался собачийлай.

Митя уже забыл про Гошку. Колонна приближалась.Материализация чего-то самого страшного, того, что постоянно присутствовало, неназванное и не узнанное, в его жизни. Теперь выходит из нашего смежногопространства, материализуется. Все ближе и ближе. Старики в зимних пальто.Акушерские баульчики. Сбившиеся пуховые платки. Узелки с пожитками. Фетровыешляпы. Девушки, много девушек, много хорошеньких лиц. Некоторые даже смеются.Одна подмазывает губы. Еврейские мамаши, некоторые еще все хлопочущие, ещестарающиеся не растерять своих, другие как будто уже освободившиеся отежедневных хлопот, как будто вдруг пробудившиеся для какого-то иного смыслажизни. Мужчин среднего возраста мало, они, кажется, все уже понимают, бессилиеи мрак лежат на их лицах. Многие курят. Один замахнулся локтем на украинского парнишку,тыкающего ему в спину прикладом. Солдатик отскочил, защелкал затвором. Мужчинасплюнул, прошел. И снова тянется бесконечная масса, евреи Украины, мастеровойнарод, женщины, помешанные на своих детях, дети, еще сохранившие остаткикапризов, старики, у которых ничего уже не осталось, кроме библейских очертанийлица, то есть апофеоза трагедии, и девушки, дрожащие за свои тела, боящиесясолдатских наглых хуев, но уж никак не свинца, уж никак не ожидающие массовойвповалку смерти. Нет, что-то тут не то. Не может быть, чтобы все так спокойношли к общей могиле; Гошка, наверное, просто треплется. Там, в Гарнем Яре,должно быть, станция железнодорожная, оттуда их куда-нибудь депортируют, вот ивсе дела. На кой черт немцам убивать такую массу штатского народу, что у них,на фронте мало дела? Да и вообще, как это: стрелять вот в этих несчастных,милых, да ведь сердце же разорвется у расстрельщика. В детское личико, в пузик?Между Митей и колонной по обочине, таща хвостище пыли, проехал тяжелый мотоциклс пулеметом на коляске. Три эсэсовца сидели там и разговаривали друг с другом.Иной раз лица их поворачивались к колонне и тогда чуточку морщились отгадливости. Митя вспомнил: такое же выражение было у чекистов, когда ночьюпришли за тетей Вероникой. Ну, значит, ясно: заданье будет выполнено.

– Жидочки пархатые... во, потеха, жидков в банькуведут! – вдруг прорезался прямо за плечом Гошкин голос.

Митя дико глянул на него. Дружок сужал глаза, пыталсяцинически улыбаться, однако сигарета, приклеенная у него к губе, дрожала, иствол карабина ходил ходуном.

Митя рванулся в сторону, отбежал к кустам орешника чутьпоодаль дороги. Гошка бросился за ним, догнал, налег на плечо:

– Ты не рехнулся, друг?

– Я не могу этого видеть, Гошка! Не выдерживаю! – Сяростью швырнул в траву каpабин. – Изверги немецкие!

– Молчи, Митяй, заткнись! Раздавят, как муху! –умоляюще налегал Гошка.

Митя резко сел, рухнул в траву, закрыл голову руками.Пилотка с вермахтовской кокардой упала на колени. Плечи дрожали, как пристрельбе из пулемета.

– Митяй, ну, че ты? Кончай! – увещевал Гошка. –Ну, ты ж сам-то не еврей ведь, Митяй, ну че ты так уж-то, а? Ну, тетя Циля утебя приемная, ну а сам-то ты русак на все сто. Ну, Митяй, война же ж, да?Такая тут политика, ебать ее за пазуху!

Митя вытер пилоткой мокрое лицо, встал. Гошка удивился, какза несколько минут окаменели его черты, даже, кажется, завитки волос окаменели.

– Ну все, хватит с меня! – спокойно сказал Митя.

Поднял каpабин, повесил на плечо, зашагал вдоль дороги водном направлении с колонной. Гошка догнал его, подпрыгнув пару раз, попал вшаг. Вдвоем они производили издали впечатление деловито шагающего по заданиюпатруля.

– Ты что решил, Митяй?

– Хватит с меня! – повторил Митя. – Я в русскуюармию записался, чтобы большевиков бить, а не помогать немцам убивать евреев!Завтра заставят в детей стрелять! Хер вам, сволочи!

– Да куда ж теперь, Митя? – в отчаянии забормоталГошка. – Куда ж нам теперь податься? Не в лес же чапать, не к партизанамже?

Митя молча кивнул.

– Да ты рехнулся, друг! – вскричал тут Круткин. –Они же ж все на сто процентов красные! Ребята недавно рассказывали, как один изтретьей роты к ним сквозанул. Знаешь, что случилось? Они его к тормозусамоходки привязали и рванули. На клочки разнесло парня!

– Все едино, а с этими больше не могу, – сказал Митя,приостановился и положил Гошке руку на плечо. Впервые как равному иблизкому. – Ты, Гоша, сам прими свое решение, а я свое уже принял.

Круткин чуть не задохнулся от любви и благодарности:

– Да я... куда ж я без тебя, Митяй... потеряюсь на хуй...

Они зашагали дальше.

– Куда ж мы идем? – осторожно спросил Гошка. –Если к партизанам, то нам надо влево забирать, Митяй. Вон, перелесками к тойроще, и там отлежаться до темноты...

– Так и сделаем, – кивнул Митя, – но только передэтим я хочу своими глазами Гарни Яр увидать. Чтобы уж никогда не забыть.

* * *

Все ближе и ближе слышался непрерывный стук множествапулеметов. Потом стали доноситься крики. Митя и Гошка уже сильно забрали всторону от дороги, однако еще видели, как колонна затормозила, люди, очевидноот ужаса, стали метаться, падать в пыль, кричать. Охрана набрасывалась на них,избивала прикладами. Какой-то офицер из кузова грузовика обращался к мечущимсялюдям с цивильной речью: дескать, господа что-то неправильно поняли.