— Думали тебе полк танковый доверить, — продолжал Крикун и, кивнув глазами на палку и вытянутую ногу Маташа, добавил: — Да вот, понимаешь… В танк же с палкой не заберешься… Придется пока пойти на штабную работу. Поправится нога — перейдешь на командирскую.

— А в какой полк? — спросил Мазаев.

— Нет, не в полк. Тут мне покоя не дает генерал Пушкин… Ефим Григорьевич. Да ты его, видимо, знаешь. Во Львове 32-й танковой дивизией командовал перед войной и в первые дни войны. А сейчас командир танкового корпуса. Так вот он меня теребит и теребит: подыщи, мол, хорошего боевого командира на должность заместителя начальника штаба корпуса. Думаю, что ты, Хамзатханович, и есть такой командир, который вполне подойдет на этот пост. Учти, полковничий пост. А то ты что-то застрял в капитанском звании. Пора бы уже ходить в подполковниках.

Когда предписание было подписано, майор Крикун позвонил по полевому телефону.

— Тридцать восьмой, тридцать восьмой! — пробасил он в трубку. — Василь, ты? Зайди, пожалуйста, ко мне. Зачем? Узнаешь, когда придешь.

Мазаев, разумеется, не знал, кто из армейских начальников закодирован под номером тридцать восемь, поэтому для него было просто неожиданным появление после этого звонка капитана Тарасенко. Он вошел в хатку, не успев согнать со своего круглого, чуть курносого лица выражение досады. Досада эта, видимо, была вызвана тем, что его оторвали от срочного дела. Но, увидев Мазаева, Тарасенко сразу же обрадовался. Они знали друг друга уже давно, почти в одно и то же время пришли в 26-ю танковую бригаду, часто встречались, а в одно время роты, которыми они командовали, соревновались между собой. Перед войной, когда Маташ Мазаев стал командовать батальоном, Тарасенко получил назначение в разведотделение штаба дивизии. Тарасенко первым привез в дивизию весть о том, что гитлеровские войска обходят Львов с севера, рвутся на Ровно и Дубно. Начальник штаба подполковник Курепин не поверил разведчику, сгоряча даже пригрозил отдать его под суд военного трибунала: дескать, сеешь панику. Но Тарасенко стоял на своем, дождался комдива и доложил ему. Полковник Васильев хорошо знал разведчика, его пунктуальность и точность, сразу же принял необходимые меры и доложил в штаб армии о прорыве противника. Тарасенко, конечно, оказался прав. А батальону Мазаева тогда первому пришлось вступить в бой с этой вражеской группировкой.

Все это вспомнилось Мазаеву, как только он увидел Тарасенко. Василий Тарасенко оставался таким же, каким знал его Маташ в первые дни войны. Добродушный, несколько вяловатый с виду, он был весьма энергичным, хватким командиром, особенно в деле.

— Рад, очень рад этой встрече, — повторял Тарасенко, хотя и без этих слов было видно: разведчик бесконечно счастлив, что встретил давнишнего друга.

— Василь, ты собирался, кажется, в корпус генерала Пушкина? — спросил Крикун Тарасенко.

— Да, через тридцать минут выезжаю, — ответил разведчик.

— Захвати с собой и капитана Мазаева.

Юркий «Виллис» бежал по накаленному августовским зноем степному проселку. Навстречу, столбом поднимая белесую пыль, двигались конные обозы, опустевшие автоцистерны, бортовые машины с ящиками из-под боеприпасов, санитарные и штабные автобусы. И вслед им доносились раскаты приближающегося боя. Выжженная степь гудела перегретыми моторами, грохотом разрывов и выстрелов.

Невеселым был разговор в «Виллисе» между Мазаевым и Тарасенко. Речь шла о том, что отборные гитлеровские войска, пользуясь превосходством в силах, вышли к Дону и теперь рвутся к Сталинграду и на Северный Кавказ. Тарасенко хорошо знал обстановку, сложившуюся на южном крыле огромною фронта. Он не преувеличивал и не преуменьшал опасности, нависшей над страной. Мазаев разделял тревогу разведчика. Он тоже понимал, что наступает решающий момент в ходе войны, что именно здесь, в этих выжженных солнцем, исполосованных танковыми гусеницами степях решается судьба войны и мира.

Они подъехали к степному хутору, где располагался штаб танкового корпуса. Несколько крытых машин и радиостанций и два броневика были упрятаны в вишневых садиках. Тарасенко спросил, где можно найти генерала Пушкина. Старший лейтенант, высунув голову из приоткрытой дверки фанерной будки, сказал, что генерал находится на своем наблюдательном пункте.

Тарасенко, развернув карту, уточнил у старшего лейтенанта, где сейчас искать НП командира корпуса, и, повернувшись к Мазаеву, посоветовал:

— Ты, Маташ, оставайся здесь. Генерал, видимо, сюда к вечеру подъедет.

— Нет, дорогой товарищ, поедем вместе, — твердо сказал Мазаев.

Они возвратились к машине и поехали дальше. Бой слышался все ближе и ближе. Справа и слева от дороги в пепельно-сером бурьяне зияли воронки от снарядов и бомб.

НП находился на высотке, где был когда-то полевой стан. Но генерала и там не оказалось. Сказали: уехал на правый фланг, где немцы атаковали наши позиции танками и бронетранспортерами. Там шла ожесточенная схватка, в небо поднимались столбы дыма.

Тарасенко уехал к разведчикам готовить ночной поиск, а Мазаев остался на НП корпуса ждать генерала. Бой не утихал весь день. Несколько раз налетали вражеские самолеты, кружили над хутором, сбрасывали бомбы и обстреливали из пушек и пулеметов домики в вишневых садах. Вместе с другими штабистами в такие минуты Маташ забирался в заранее подготовленные щели и страшно мучился оттого, что ничем не мог пока ответить врагу, что вынужден прятать голову и плечи в узкой сырой щели.

Наконец, долгий летний день кончился. На степь легла ночь. Раскаты близкого боя стали затихать, только над крышами белых домиков все еще полыхало оранжевое зарево недавнего сражения да трепетали сполохи разноцветных ракет.

Вскоре подъехал генерал Пушкин. Вместе с ним был и капитан Тарасенко. Мазаев, давно поджидавший их, твердо шагнул навстречу генералу, доложил о своем прибытии.

— Знаю, знаю, товарищ Мазаев, — сказал Ефим Григорьевич. — Тарасенко мне уже успел доложить об этом. Да, о ваших боевых делах под Перемышлем, Бродами и Дубно давно наслышан. Рад, весьма рад воевать рядом с таким храбрым командиром.

К генералу один за другим подходили штабные командиры, докладывали о самом важном и неотложном. Мазаев на какое-то время оказался оттесненным от комкора, но Ефим Григорьевич не забыл о нем. Как только кончились доклады, он взял его под руку.

— Пойдемте в дом, там поужинаем, а заодно и о делах поговорим, — сказал генерал.

Дела оказались далеко не блестящими. Корпус два месяца не выходит из боев. Начал под Харьковом. Дрался на Осколе, потом на Донце и вот откатился к Дону. Потери большие, а пополнения…

— Только называется корпусом, а если свести все, что осталось, вместе, то и полной бригады не насобираешь, — с горечью говорил генерал. — Многих, очень многих людей потеряли. А танков почти не осталось…

Ефим Григорьевич помолчал, видимо, вспоминая тех товарищей, которые навсегда остались под Харьковом и на Осколе, на