он, то мое исчезновение только убедит полицию в моей вине. Но вас, Василь Евсеич, никто ни в чем не подозревает. Вам и впрямь хорошо бы хоть ненадолго куда-нибудь перебраться. Надо подумать, кто вас может приютить.

Дядя только отмахнулся:

– Еще чего выдумал! Хотел бы я посмотреть, как ты без меня справишься! – нахмурился, снова уткнулся в читанную-перечитанную газету и обиженно басил из-за нее: – Я тут о тебе, как наседка о яйце, забочусь: чтобы ты и сыт был, и сух, и в тепле, любимую бобровую шапку для тебя не пожалел! Без меня с голоду подохнешь. Нет уж. Вместе приехали, вместе и уедем – хоть в милое отечество, хоть на площадь Революции.

Александр отчего-то закашлялся:

– Будем надеяться, убийца вскоре найдется.

– Свечи зажги, букв уже не видать. На ужин-то у нас что? В сотый раз спрашиваю.

ВСЮ НОЧЬ В РАСПАХНУТОЕ окно лился шелест летнего дождя, пахло сырой землей и пыльными листьями. Где сейчас Габриэль? В Консьержери, в Ла-Форс? Александр вспоминал участь Люсиль, и его захлестывала леденящая волна ужаса.

На следующий день, двадцатого прериаля, Конвент вотировал декрет о существовании Верховного Существа и о бессмертии души. Департамент полиции пустовал из-за проведения торжественных церемоний. Наплевав на запрет следователя, Александр пошел на празднество. Все лучше, чем томиться дома неизвестностью и бессилием.

Через весь Париж в Национальный сад, бывший парк Тюильри, стекались колонны сорока восьми парижских секций. Газоны густо усеяли сделанные Давидом аллегорические фигуры. Робеспьер, в небесно-голубом фраке и нанковых кюлотах, с огромным букетом цветов в руках, произнес длинную речь со сцены специально сооруженного амфитеатра. Затем сжег Факелом Истины облитое скипидаром картонное чудовище Атеизма, и на его месте воссияла слегка закоптелая статуя Мудрости. Тут в соответствии с планом Исполнительного комитета народного образования грянуло всеобщее ликование. Били барабаны, надсаживались трубы, с мостов доносились артиллерийские залпы.

Счастливые толпы построились в колонны и, горланя патриотические песни, двинулись к Марсову полю, переименованное в Поле объединения. Впереди всех вышагивал Робеспьер, в некотором отдалении семенили в шляпах с плюмажами прочие депутаты, перепоясанные трехцветными кушаками. Следом тянулся кортеж с колесницей, полной атрибутов ремесел и искусств, позади маршировали саперы, пожарные, канониры и духовые оркестры.

За спиной Александра мужской голос произнес:

– Посмотри на эту скотину. Ему мало быть повелителем. Он хочет быть Богом.

Александр обернулся. Жак-Алексис Турио, депутат от Марны, бывший соратник Дантона, кивал на Робеспьера.

Шествие обогнуло статую Свободы, через мост Революции пересекло площадь Инвалидов и вышло на Поле объединения.

Там опять вдохновенно исполняли симфонии, с энтузиазмом пели гимны Божеству, дружно и торжественно клялись не складывать оружия, пока не будут истреблены все враги республики. Робеспьер, ставший не то Верховным Существом, не то его жрецом, опять жевал все те же нескончаемые речи. После залпов артиллерии, символизирующих возмездие врагам нации, и дружных криков «Да здравствует Республика!» довольные патриоты секциями разошлись по домам.

АЛЕКСАНДР ВОЗВРАЩАЛСЯ ПО опустевшему городу. У пекарни из-за праздника не оказалось очереди, и, вспомнив, что дома поджидает вечно голодный Василий Евсеевич, уничтожавший любую выпечку быстрее, чем дракон – девственниц, Александр вошел внутрь. От большой печи несло жаром, и над дубовыми квашнями витал кислый аромат бродившего теста.

– Голубушка Розали, мне буханку секционного.

– Что вы такой невеселый, месье Ворне?

Воронин только слабо усмехнулся, не в силах шутить и флиртовать.

Пышная булочница поглядела на него с жалостью:

– Тут у меня парочка бриошей припрятана. Возьмите дяде, я знаю, как он любит.

Она поспешила в чулан, на ходу бросив сыну:

– Мартин, хватит мечтать. Пол подмети!

Через минуту вернулась, протянула узелочек.

– Спасибо, прекрасная Розали. Дядюшка за каждым завтраком поминает вас с благодарностью. Я, пожалуй, расплачусь за последнюю декаду. Сколько с меня?

Розали сняла со стены бирку с зарубками, придвинула абак, принялась подсчитывать задолженность. Александр заметил, что с соседнего крючка исчезла старая бирка, густо усеянная зарубками невыплаченных долгов. Она висела на стене уже год, словно напоминая о грехе и долге Планелихи. Кивнул на опустевший гвоздь:

– Я смотрю, вы уже знаете.

Булочница обернулась на стену, спросила:

– Вы о чем?

– Что ждать уплаты долгов от Бригитты Планель теперь не приходится. Вчера нашли ее тело с проломленной головой.

Мадам Нодье распахнула глаза, замерла в изумлении, но не стала делать вид, что расстроена, только горько усмехнулась:

– Ах вот как?! – Тщательно обмела прилавок от крошек, потом сказала: – Я ее бирку выкинула. Какой в ней толк? Мерзавка скорее и на меня донесет, чем долг вернет. Мартин, буханки сгорят!

Юноша отложил метлу, отряхнул руки и бросился к гудящему зеву печи.

– Восемь ливров сорок су. Это из-за бриошей так дорого получается. Зато таких больше нигде в Париже не достанете, это только для своих. На настоящем сливочном масле и с персиковым мармеладом.

Александр расплатился, вышел, на пороге остановился, придерживая дверь, пропуская внутрь женщину с детьми. Пока мешкал, Мартин вымел ему под ноги крошки, листочки, щепочки, пыль и прочие соринки.

– Ты ослеп, парень?

– Извините, не заметил, что вы еще тут. – Смущенный Мартин ринулся обметать сапоги Воронина.

– Оставь.

Воронин закинул мешок с хлебом за плечо и побрел домой.

В тени Сен-Жерве его окликнул мужской голос:

– Месье!

Александр обернулся. Из-за угла церкви вышел высокий брюнет с бородавкой на левой щеке и пронзительным взглядом немигающих агатовых глаз. На этот раз он не кутался в плащ, а гвардейский мундир сменили обычный сюртук и панталоны. Александр бросился к нему:

– Аббат Керавенан! Наконец-то! Я вас по всему Парижу искал!

Тот вздрогнул, оглянулся:

– Поищем тихое место.

Они вошли в собор. Литургии в Сен-Жерве давно не служились, в обычные дни тут собирались санкюлотки щипать тряпье на бинты для фронта, а в этот праздничный день было пусто, темно и воняло селедкой.

– Падре, вы знаете что-нибудь о судьбе мадемуазель Бланшар?

– А что с ней случилось? Я знаю только, что мадам Турдонне в Ла-Форс, но, слава богу, жива.

– Мадемуазель Бланшар исчезла. Я опасаюсь, что ее арестовали.

– Если это так, то я об этом очень сожалею. Откуда вам стало известно мое имя?

– Мадам Турдонне как-то обмолвилась, что я священника от гвардейца не могу отличить, а Люсиль Демулен упомянула, что Дантона исповедовал и венчал скрывающийся неприсягнувший священник. И когда я увидел, как смотрел на вас Дантон с эшафота, я догадался, кто вы. И кому еще, кроме аббата, мог бы доверять набожный, но подозрительный Рюшамбо? Вы были единственным, кто мог на деньги Дантона и Рюшамбо попытаться спасти королеву. Неужели Дантон знал, на что идут его деньги?

– Оставьте.