маленьких коричневых людей скрючились, стоя или сидя друг на друге; еще тридцать мужчин сгрудились во второй половине нашего вагона. Весь остальной поезд плотно забили индонезийцы, длинную вереницу вагонов медленно и устало тащил за собой старый паровоз, в топку которого летела древесина тикового дерева.

Сразу за Батавией, на границе между территорией союзников и территорией Индонезии, британско-индийские войска прошлись по поезду, делая вид, что осматривают нас. Через несколько километров примерно так же зашли и вышли уже индонезийские солдаты. Мы миновали ничейную землю, и путешествие началось.

Тамбур вагона премьер-министра по сравнению с остальным поездом практически пустовал – всего три охранника. Мы с коллегой открыли внешние двери и сели на ступеньки, наблюдая, как летят мимо клочья пепла.

– Один в один трассирующие пули, – сказал он с тоской по почти забытым сражениям. – Очень красиво.

В пять пятнадцать непроглядно черного утра нам сообщили, что мы проезжаем горы Счастья. На моего коллегу рухнул намотанный на стену пожарный шланг, а потом туалет начал плеваться водой и затопил весь коридор. Так закончилась первая ночь.

Поезд остановился в городке под названием Кроя. Напротив станции Кроя лежали и сидели на корточках индонезийцы, одетые в холщовые мешки и похожие на скелеты из Дахау; чешуйчатые от высушившего кожу голода, мокрые из-за сочащихся язв. Нам сказали, что этих людей японцы забирали на принудительные работы и теперь они пытаются найти дорогу домой в свои деревни. Этих несчастных туземцев можно увидеть повсюду: как в Батавии, так и во внутренних районах. Остальные туземцы выглядели прилично одетыми и здоровыми.

Следующая остановка была в Пурвокерто. На станции собралась огромная толпа; все пришили или прикололи где-нибудь на одежду маленькие ленты в национальных цветах, красном и белом, а каждый мужчина старше двенадцати, кажется, был вооружен: ножом, саблей, бамбуковым шестом, к которому привязали нож, пистолетом или ружьем. Жители этого города выглядели холодно и недружелюбно, их лица пугали нас.

Стены вокзала исписаны лозунгами на английском – «СВОБОДА – ТРИУМФ НАЦИИ» и так далее, – хотя никто, кроме нас и другой группы журналистов, которая проезжала здесь пару месяцев назад, не мог их прочитать. Кроме того, проходящие поезда были обклеены знаками: «МЫ ХОТИМ ПРАВИТЬ САМИ»; «ГОСТЕПРИИМСТВО ДЛЯ ВСЕХ». Индонезийцы очень любят лозунги и талантливо их придумывают. За все утро мы не увидели ни одного человека, который бы смеялся или выглядел счастливым, что озадачивало, ведь мы столько всего слышали о веселых и простых яванцах.

Дорога до Джокьякарты заняла восемнадцать часов; раньше, когда еще не было паровозов, которые топят тиковым деревом, и постоянных проверок, этот путь можно было проделать за восемь. На вокзале стоял хмурый почетный караул, приветствующий премьер-министра, а корреспондентов встретило крошечное торнадо – женщина, которую английские солдаты называют Сурабайской Сью[71], а сама она представляется балийским именем Тантри.

Мисс Тантри – англичанка, которая работает на подпольном сурабайском радио, местная версия другого знаменитого диктора, Лорда Хо-Хо[72]. Она маленькая, немолодая и некрасивая, с прямыми рыжими волосами и квадратной челкой, и у нее столько энергии, что в такую жару это пугает. Пока мы шли по перрону, она успела рассказать, что Сутомо, лидер индонезийских экстремистов, на самом деле мил и нежен, как женщина, и мухи не обидит; что британские бомбы убили 10 000 индонезийских женщин и детей в Сурабае; и что за тысячами похищений и убийств голландцев на Яве на самом деле стоят агенты голландского правительства. Мы сели в дряхлый автобус и поехали в отель.

По пути мы встретили обескураживающий лозунг, гласивший: «ДОЛОЙ ВСЕХ БЕЛЫХ».

Доктор Сукарно, президент республики, болел бронхитом; министра обороны нигде не было видно; никто не знал, где находится Тан Малака, лидер коммунистов; мы не смогли посетить тренировочный лагерь TNI[73], поскольку его местонахождение – военная тайна. TNI – это признанная законом индонезийская армия; солдаты носят форму, вооружены японскими винтовками и подчиняются правительству. Возрастом большинство солдат напоминают бойскаутов. Еще есть Народная армия[74], в которой солдаты носят все что угодно, вооружены бамбуковыми копьями и подчиняются любому, кто раздает приказы. Кроме того, есть Pomoedas, или «Молодые», – наследники молодежных организаций, созданных японцами; эти юные партизаны живут припеваючи за счет мародерства и грабежа. Они подчиняются главарям своих банд. Наконец, в окрестностях Сурабаи действуют местные вооруженные группировки, например Pembrontaks, или «Дикие быки», которые, похоже, подчиняются лидеру повстанцев Сутомо; они носят что-то вроде униформы и тоже используют японское оружие. Японская армия, прежде чем с комфортом укрыться в труднодоступных районах Явы, где у них есть фонографы, холодильники и большие запасы еды, раздала бóльшую часть своего оружия всем этим пылким молодым людям. И японцы могут быть более чем довольны результатом.

По пути в Суракарту нам впервые за все время довелось увидеть районы Явы, которые не выглядели как перенаселенный тропический пригород. Согласно переписи населения 1941 года, плотность населения на Яве составляла 390 человек на квадратный километр. Для сравнения: в Англии – 182, а в США – 15,7. На этом острове постоянно чувствуешь, что вокруг слишком много людей. Но между Джокьякартой и Суракартой до самых зеленых гор раскинулись длинные рисовые поля. Ява вдруг показалась местом, за которое стоит биться.

Суракарта – процветающий, чистый городок, который почти не изменила ни японская оккупация, ни нынешняя революция. Улицы широкие и тенистые, вдоль них стоят просторные бунгало кремового цвета, построенные в европейском стиле.

В тот вечер во дворце, принадлежавшем султану Суракарты, президент принимал около 300 чиновников со всей Явы. Давно мы не видели такой отличной коллекции американских автомобилей. Изначально японцы украли эти машины у голландцев. Затем индонезийцы отобрали автомобили у японцев. Машины и конфискованные голландские дома со всей мебелью значительно повысили уровень жизни индонезийских бюрократов.

Чиновники группками по шесть человек проходили вперед в центр зала и представлялись президенту. Доктор Сукарно – высокий по меркам индонезийцев мужчина с невозмутимым, напыщенным лицом и манерами как у королевских особ при визите в больницу. Он носил мусульманскую черную шапочку, черный галстук и белое льняное одеяние и выглядел главным человеком в этой стране. Своих чиновников президент встретил индонезийским приветствием – нечто среднее между военным салютом и «Хайль Гитлер» – и произнес небольшую речь, затем перед ним предстала следующая группа. Наконец настал наш черед. Поскольку эмоций в местной политике было много, а фактов – мало, мы принялись задавать президенту вопросы. В таких ситуациях вам всегда ответят, потому что невежливо было бы игнорировать вопрос, и, вероятно, все ответы хороши одинаково, поскольку доказать их правдивость никто не может.

Доктор Сукарно сказал мне, что японцы вывезли пять миллионов индонезийцев на принудительные работы на внешних островах или в Сиаме и все они исчезли; и что еще полтора миллиона человек при японцах работали кули и сотни тысяч погибли из-за плохого обращения и голода. Возможно, его цифры неверны – они выше, чем все ранее озвученные, – но факт остается фактом: во время японской оккупации коренное население ужасно страдало.

Парадоксальной ситуацию делает то, что все перечисленные выше страдания происходили с благословения самого доктора Сукарно, который во время оккупации считал необходимым раз за разом благодарить Японию, восхищаться Великой восточноазиатской сферой сопроцветания[75] и осуждать козни западных империалистических стран против Японии. Сейчас этот парадокс объясняют тем, что Сукарно просто использовал японцев, чтобы помочь освобождению Индонезии, и что подпольно он всегда работал против Японии.

Как-то утром мы с коллегой ушли с собрания, где произносили речи на малайском, и отправились в город. Мы ушли беззаботно, полностью забыв, что наша белая кожа, вероятно, опасна. Ничего не случилось. Люди с интересом на нас глазели, а когда мы пришли на рынок, вокруг собралась такая толпа, будто мы кинозвезды на Бродвее. Мой коллега предположил, что все дело в разрушении иллюзий: местным сказали, что всех