голландцев ликвидировали, а тут снова ходят белые, похожие на голландцев люди.

В поисках кокосового масла от солнечных ожогов и нашатырного спирта от вшей мы зашли в аптеку и встретили семью белокожих полукровок, раздающих лекарства. Они были очень рады нас видеть и очень напуганы. Аптекари боялись говорить слишком долго или слишком откровенно, хотя только мы могли им рассказать какие-либо новости, касающиеся их народа, или как-то помочь. Они быстро сказали, что их не интернировали, как всех остальных голландцев по крови, потому что кроме них в этом районе больше не было квалифицированных фармацевтов. Аптека всегда принадлежала им; даже японцы не стали ее отбирать, потому что люди, разбирающиеся в лекарствах, были полезны.

Еще аптекари рассказали, что в трех кварталах от нашего отеля находится большой лагерь для интернированных, и еще небольшой, где держат голландцев, чуть дальше по улице, а об остальных мы узнаем, если обратимся в Красный Крест. Они не знали, что стало с их родственниками – отцами, мужьями, братьями, – потому что всех либо вывезли в Сиам в 1942 году японцы, либо захватили и увезли прошлой осенью индонезийцы. Последнее стало особенно невыносимым – новый страх, пришедший на смену нескольким годам жизни в страхе перед японцами.

Во второй половине дня мы настояли на посещении лагеря Синкокан, где в неволе держат около 600 женщин, детей и стариков – голландцев или полукровок. Лагерь ужасен. Индонезийцы не избивают, не пытают и не убивают своих голландских заключенных; они просто игнорируют их, пока те не умрут. Причем происходит это не из-за жестокости, а от неумелого управления. Если человеку выделяют 150 граммов риса в день, умирает он одинаково быстро вне зависимости от того, намеренно его морят голодом или нет.

В лагере Синкокан распространены дизентерия и бери-бери, люди спят на влажных бетонных полах без матрасов, их одежда превратилась в клочья. Тяжелее всего смотреть на детей, которые сидят на корточках вдоль стен и пытаются согреть в руках коричневатые лепешки сухого риса, чтобы их было чуть приятнее есть. Когда мы приехали, они чуть не сошли с ума от радости, подумав, что мы здесь, чтобы их освободить.

Позднее на интервью с нами согласился Сутомо, известный голос индонезийского радио и громкий кровожадный лидер повстанцев. Ему двадцать пять, он очень маленький, у него тонкие когтистые руки, прекрасные зубы, большие карие немного безумные глаза и копна черных волос.

Сутомо заявил, что голландцы и британцы сейчас не воюют в полную силу, потому что в лагерях в глубине страны содержатся 15 000 или даже больше голландцев. Если вернуть этих интернированных союзникам, как это случилось в Семаранге и Сурабае, они тут же начнут бомбить и обстреливать индонезийцев.

– Получается, голландские интернированные граждане у вас в заложниках, – сказал один из корреспондентов.

– Совсем нет, – ответил Сутомо.

Вечером в Суракарте прошло большое мероприятие, где собрались 5000 участниц организаций индонезийских школьниц, и выступал сам доктор Сукарно. Встреча с ним прошла в открытом выбеленном зале, сконструированном продуманно и красиво, как и все довоенные общественные здания, построенные голландцами, – больницы, школы, офисы, спортивные стадионы и бассейны. Публика была очаровательная: ровные ряды блестящих черных волос и точеных маленьких коричневых лиц.

Доктор Сукарно сразу привел зрителей в восторг; он прекрасный оратор. Я не понимала ни слова, но слушая его голос, наблюдая за движениями его рук, за глазами и лицами детей, чувствовала его силу и невольно вспоминала господина Гитлера и его работу с детьми Германии. Однако, к чести индонезийцев, когда их захлестывает волна эмоций, они не кричат «Sieg Heil» и не впадают в истерику; они смеются. Смех для них – аплодисменты, а не издевательство или забава.

– Что он говорит? – спросила я сидящего рядом китайца.

– Он говорит об идеалах, – ответил китаец, улыбаясь. – Только о них и говорит. Сейчас вот сказал: «В нашем идеальном обществе у каждого будет автомобиль».

Раздался еще один взрыв смеха.

– А теперь что?

– Он говорит, что судьба Индонезии – быть полицейским, который управляет движением на азиатском перекрестке.

Такая риторика, очевидно, работает в любой стране.

По залу прокатился особо мощный взрыв смеха и аплодисментов. Китаец продолжал переводить; он уже сам раскраснелся от волнения:

– «Я еще раз скажу о нашем идеальном обществе. Оно не будет похоже на старые времена королей, нет. У каждого будет электричество, автомобиль и велосипед».

Потом они все спели «Великую Индонезию» на мотив, напоминающий «Boola Boola»[76], и мы пошли домой.

Когда мы ехали обратно в Батавию на поезде, Джонни, поэт-индонезиец, подошел и сел на подлокотник моего кресла, словно очень молодая и худая птица. Одна из прекрасных черт индонезийцев – то, как они относятся к людям вроде Джонни; он слывет не годным ни на что, кроме разве что сочинения стихов, но все равно его любят, даже уважают, и его поддерживают друзья, поскольку у него ничего нет, а зарабатыванием денег он себя не утруждает.

– Как вы думаете, мы получим независимость? – спросил Джонни. Несмотря на все крики, лозунги и красно-белые флаги, индонезийцы все еще задают такие вопросы.

– Конечно, – ответили мы с коллегой: и чтобы подбодрить поэта, и потому что правда так думаем. Очевидно, время колониальных империй уходит. Никто не осознает это так ясно, как яванские голландцы. Единственное, что вызывает вопросы, – методы передачи власти.

– Вот и славно, – радостно сказал Джонни.

Их захватила идея Merdeka, свободы, хотя трудно понять, что именно, по их мнению, их Merdeka должна значить[77]. «Merdeka!» – кричат голые пузатые дети, стоя вдоль дороги и поднимая сжатые кулаки в знак приветствия. «Merdeka», – говорят кули, снимая с плеч поклажу, – так же, как мы говорим что-то вроде «Привет, Мак». «Merdeka», – вежливо улыбаются аккуратные, симпатичные яванские девушки, продающие в кафе подписку на несуществующие газеты, будто они говорят «До свидания» или «Рада была познакомиться». Это слово безумно популярно. Жизнерадостное, оно откликается в каждом сердце.

– А что вы планируете делать, когда придет Merdeka, Джонни? – спросил кто-то. Действительно, иногда до ярости хочется, чтобы индонезийцы вели себя рациональнее. – Как вы собираетесь управлять своей страной?

– А, понимаю, – ответил Джонни, все еще улыбаясь до ушей. – Как только мы получим свободу, мы позволим голландцам остаться и помочь нам.

Межвоенный период

Две последующие статьи – не совсем военные репортажи, но я считаю, что они необходимы в этой книге. Когда война останавливается, это еще не значит, что наступил мир. Остаются незавершенные дела. Как это ни трагично, за величайшей войной в истории последовала почти непрерывная череда маленьких войн; значит, дело все еще не завершено. Эти статьи рассказывают о попытках предотвратить новые войны.

Нюрнбергский процесс создал исторический прецедент. Агрессивная война была объявлена преступлением, нарушающим международное право, и виновные на этот раз не смогли избежать наказания, заявив, что они просто выполняли приказ. Свершилось нравственное правосудие, универсальное по отношению к любой стране.

А потом прошла Парижская мирная конференция. Народы Европы жили в холоде и голоде седьмую зиму подряд, кутаясь в лохмотья в неотапливаемых домах, а наши ослепленные страхом лидеры уже выстраивались в очередь на следующую войну. Правила игры обретали форму по мере того, как эти люди обсуждали грядущее мироустройство: Восток против Запада, Запад против Востока, новый виток безумия.

Тропы славы

Ноябрь 1946 года

Десять месяцев и десять дней они сидели в жестком белом свете ламп, и каждый подобрал для себя одно выражение лица на весь процесс. Странные лица, в которых ничего не прочтешь.

Отвратительный рот Геринга застыл в улыбке – или, вернее, в привычной форме, которую приняли его губы. Рядом с ним Гесс с темными вмятинами на месте глаз покачивал коротко стриженной головой на длинной шее – нелепый, любопытный, похожий на птицу. Риббентроп сидел неподвижно, как слепой, с поджатыми губами. Кейтель был никем – гранитный бюст, плохо высеченный из дрянного камня. Кальтенбруннер, чье лицо