избавиться от войн, они попытались хотя бы сделать их не такими ужасными, и с XVIII века сложился свод общепринятой практики и обычаев, модифицированный уже в наше время. Он задавал правила: как обращаться с пленными, беспомощными комбатантами, с гражданским населением, имуществом и нейтральными сторонами во время войны. Нацистская доктрина тотальной войны игнорировала эти правила. В войне нет ничего благородного и почти ничего хорошего; в безумии боя обе стороны расстреливали пленных. Но немцы организовали свои преступления как огромную индустрию, где продумана каждая мелочь.

Всегда составлялись аккуратные формальные приказы, между ведомствами ходили записки и отчеты, командиры обменивались вежливыми или слегка хвастливыми сообщениями. Очень упорядоченно и систематизированно они организовывали убийства заложников, расстреливали беглых военнопленных в соответствии с указом «Пуля»[83], убивали выживших с затонувших кораблей, в соответствии с указом «Ночь и туман» перевозили в Германию всех людей с оккупированных территорий, признанных опасными для нацистского режима (и эти люди исчезали), грабили целые страны, население которых голодало все время, пока там жили немцы, обратили в рабство семь миллионов иностранных мужчин, женщин и детей.

Однажды вышел приказ, отменивший расстрелы детей – «на данный момент». Спрос на рабочую силу постоянно рос, и немцы обнаружили, что дети могут неплохо работать.

Немецкое нацистское государство и его лидеров по большей части осудили на основании их собственных документов. Невозможно перечислить здесь даже часть доказательств их преступлений, записанных ими самими. Но есть несколько, которые необходимо упомянуть.

По поводу русских военнопленных, захваченных в первые дни войны, Гиммлер в 1943 году сказал: «В то время мы не ценили массы людей так, как мы ценим их сейчас, – как сырье, как рабочую силу. В настоящее время должно вызывать сожаление, что десятки и сотни тысяч пленных умерли от истощения и голода и из-за этого происходила потеря рабочей силы».

Фельдмаршал Кейтель в 1941 году подписал приказ с такими словами: «Каждый случай сопротивления немецким оккупационным властям, независимо от обстоятельств, следует расценивать как проявление коммунистических происков. Искуплением за жизнь каждого немецкого солдата в таких случаях должна служить смертная казнь 50–100 коммунистов». Спустя месяц в Югославии в отместку за убийство десяти немецких солдат и ранение еще двадцати шести были расстреляны сразу 2300 заложников. Такое происходило по всей Европе.

Гиммлер в 1941 году, обращаясь к офицерам СС по поводу необходимости получить больше рабов, сказал: «Если десять тысяч русских баб упадут от изнеможения во время рытья противотанковых рвов, это будет интересовать меня лишь в той мере, в какой этот противотанковый ров для Германии будет готов».

И так далее в том же духе, отвратительная летопись жестокости и убийств. Франк, один из обвиняемых на этом процессе, сказал в 1941 году: «Мы принципиально сохраним жалость лишь по отношению к немецкому народу и более ни к кому на свете».

Четвертый пункт обвинения против двадцати одного подсудимого – преступления против человечности. Преступления против человечности – это истребление или попытка истребления целых народов и рас, которые, по мнению немцев, стояли на их пути. Эти люди жили на земле или владели собственностью, которую немцы хотели заполучить; кроме того, немцы считали их неполноценными. (В своей собственной стране они мимоходом уничтожили 275 000 мужчин и женщин, на которых не хотели «тратить пропитание», – стариков, слабоумных, неизлечимо больных.)

Они истребили треть населения Польши и две трети евреев Европы; в оккупированных странах они систематически пытались уничтожить интеллигенцию, потому что эти люди сохраняли традиции своего народа и любовь к свободе.

И вновь немецкие лидеры организовали смерть как массовую индустрию. Огромные фабрики убийств развернулись в Освенциме, Берген-Бельзене, Треблинке, Маутхаузене, Заксенхаузене, Флоссенбюрге, Нойенгамме, Нацвейлер-Штрутгофе, Люблине, Бухенвальде, Дахау – это были лишь основные предприятия индустрии смерти, и на них убили около шести миллионов человек.

Все обвиняемые знали о лагерях смерти, некоторые из них отдавали приказы об их строительстве, руководили их работой и использовали для своих нужд. Представьте себе, если сможете, как шеф гестапо Кальтенбруннер, 42-летний юрист с лицом настоящего дьявола, устраивает званые обеды в своем берлинском доме и за сигарами и кофе подробно разъясняет гостям принципы работы газовых камер и печей крематориев.

Здесь необходимо процитировать душераздирающее и страшное свидетельство: рассказ очевидца, немца, наблюдавшего за массовым расстрелом евреев в Дубно. Он описал огромный котлован, уже наполовину заполненный телами, и как на грузовиках прибывали новые жертвы. Люди, которые сходили с грузовиков, мужчины, женщины и дети всех возрастов, должны были раздеваться и складывать одежду, где указано: отдельно обувь, верхняя одежда, белье.

Без крика и плача эти люди раздевались, собирались в маленькие группы по семьям, целовались и прощались друг с другом, а затем ожидали приказания от другого эсэсовца, который стоял около ямы с хлыстом в руке.

– В течение пятнадцати минут, пока я стоял там, – говорит очевидец, – я не слышал ни одной жалобы, ни одной мольбы о милосердии. Я наблюдал за семьей, состоявшей из восьми человек: мужчины и женщины – в возрасте сорока лет с детьми восьми и десяти лет и двумя взрослыми дочерями, около двадцати – двадцати двух лет. Старая женщина со снежно-белыми волосами держала на руках годовалого ребенка, пела ему и играла с ним. Ребенок что-то лепетал от удовольствия. Родители смотрели на него со слезами на глазах. Отец держал за руку мальчика приблизительно лет десяти и что-то мягко говорил ему. Мальчик боролся со слезами. Отец указывал на небо, гладил его рукой по голове и, казалось, что-то объяснял ему. Эсэсовец отсчитал около двадцати человек и приказал им идти за насыпь. Среди них была и та семья, о которой я говорил. Я обошел вокруг насыпи и оказался перед огромной могилой. Люди были тесно прижаты друг к другу и лежали друг на друге, так что были видны только их головы. Почти у всех по плечам струилась кровь из голов. Некоторые из расстрелянных еще двигались. По моему подсчету, там уже было около тысячи человек. Я поискал глазами человека, производившего расстрел. Это был эсэсовец, он сидел на краю узкого конца ямы; ноги его свисали через ее край. На его коленях лежал автомат, он курил сигарету.

Показания собирали месяцами; все было доказано, все свидетели выступали под присягой, суд проверил и перепроверил их слова, установил подлинность документов. Неудивительно, что кажется, будто сам воздух в Германии отравлен. Обвиняемые, которые давно знали обо всех преступлениях, а теперь изо дня в день слушали, как их обсуждают в суде, каким-то образом все еще сидели на своих местах с теми же застывшими лицами.

Вечером перед оглашением приговора мы решили сбежать подальше от развалин, которые представлял собой город Нюрнберг. Мы уехали в сельскую местность, милую и зеленую, чтобы найти деревню с пабом, поесть и выпить пива. В Ансбахе один парень предложил провести нас в кафе. Ему было лет двадцать; высокий, светловолосый, голубоглазый и белозубый, с очаровательными манерами. Мы пригласили его поесть с нами.

Мы все общались со многими немцами, начиная с первых дней, когда пришли в эту страну вместе с нашей армией. Помню самое начало, когда белые простыни висели из каждого окна, и никто не был нацистом, и, как ни странно, огромное количество немцев оказались наполовину евреями, и каждый уверял, что прятал коммуниста, и все соглашались, что Гитлер – чудовище.

Помню, как через шесть месяцев все изменилось и мы услышали, что даже в самый тяжелый период войны у них было масло, и уголь, и одежда, а теперь ничего этого нет (тут следовал обвиняющий взгляд). Помню, как мой немецкий водитель ел большой бутерброд с белым хлебом и с горечью говорил мне, что все голодают. Но беседа с красивым пареньком из Ансбаха произвела, пожалуй, самое гнетущее впечатление.

С шестнадцати лет он был солдатом, служил в мотопехоте, то есть соответствовал высшим немецким стандартам качества. Он трижды был ранен, ему доводилось сражаться и с англичанами под Каном[84], и на русском фронте. Он бесхитростно сказал, что Германия начала войну, чтобы предотвратить нападение англичан. Бомбежки немецких городов, заявил он с сожалением (не желая задеть