– Я боялась, что ты слинял.

Пожимаю плечами.

– Куда, например?

– Назад, в Бруклин, – тихо поясняет она.

Поставив соломинку на стол, стягиваю с нее упаковку.

– Не глупи. Была охота тащиться в Мичиган, чтобы здесь тебя бросить. – Отпиваю глоток «фраппучино». – Угадай, кого я там встретил.

Дакота сидит на кровати, скрестив ноги. Стараюсь не задумываться о том, что на ней лишь футболка и хлопковые трусики.

– Кого? – спрашивает она, не отрываясь от кофе. Голова у нее уже высохла, и волнистые локоны обрамляют лицо. Мне всегда нравились ее волосы. Бывало, потянешь кудряшки, и те подскакивают, как пружинки.

А как они пахнут! А какие шелковистые на ощупь!

Уймись, Лэндон .

Возвращаюсь к прерванному разговору.

– Джессику Риз. Она работает в новом «Старбаксе» возле торгового центра.

Дакоте даже не пришлось напрягаться, чтобы вспомнить. Таково свойство нашего городка: ты можешь годами здесь не появляться, но никогда его не забудешь.

– Передавала тебе привет, – сочиняю я.

Дакота подхватывает соломинкой капельку пены.

– Она никогда мне не нравилась. От нее сплошной негатив.

Перемолвившись с тетушкой, Дакота готова ехать в больницу, проведать больного отца. Он лежит в Сионе, где в прошлом году возвели новый корпус. Учитывая, что местные без конца жалуются на экономику, странно видеть новые постройки. Ну ладно, «Макдоналдс» и «Старбакс», это я еще понимаю, но зачем громоздить стоэтажный торговый комплекс с бутиками и ресторанами? Если у жителей туго с деньгами, то кто будет там отовариваться?..

В регистратуре я называю наши фамилии. Медсестра, нацепив улыбку и зажав под мышкой планшет, ведет нас в палату. Больничные запахи навевают тоску, сразу вспоминаешь о мучениях и недугах. Меня передергивает. Над всей этой антисептикой витает тяжкий дух смерти.

Мы двигаемся по нескончаемому коридору, и я невольно заглядываю в палаты. Я знаю, что это некрасиво, однако не могу удержаться. Рассматриваю людей, прикованных к смертному ложу. Положа руку на сердце, они ведь здесь умирают. Как подумаю – тошно становится. А если для кого‑то я стану последним живым человеком, которого ему суждено увидеть?..

Дейл сидит на кровати, прикрыв глаза. Проходит пара секунд, а он все не просыпается. Неужели отошел? Мурашки поползли по спине.

Если он умер, пока мы пили кофе…

– Мистер Томас, вас пришли навестить дочь и зять, – произносит сестра. Ее густые черные волосы стянуты на затылке в конский хвост. Она искренне верит, что мы с Дакотой женаты. И все же что‑то в ней вызывает симпатию. Быть может, то, что в ее глазах нет сочувствия, когда она обращается к Дейлу. На Дакоту она смотрит иначе, чем на монстра, лежащего перед нами. Его бледная кожа испещрена желтыми пятнами и багровыми синяками, глаза запали, а щеки ввалились, обострив линию скул.

В палате умирающего царит многозначительная пустота. Ни цветов, ни открыток, никаких свидетельств того, что его навещают. Хотя я, конечно, и не ожидал тут праздничного оркестра. Наконец, мы попадаем в его поле зрения, и первым Дейл замечает меня. Посмотрев на меня так, точно понятия не имеет, кто я такой, он обращает взгляд на дочь. Поднимает тонкую руку и манит ее пальцем.

– Я не… не думал, что ты приедешь.

У него хриплый голос, и дышит он с присвистом. Руки тонкие, точно прутики, кости торчат.

Дакота напускает на себя храбрый вид. Если бы я ее плохо знал, мне и в голову бы не пришло, что она дико подавлена и дрожит от страха. Подруга держится молодцом, и за это я поглаживаю ее по спине.

– Я не собиралась приезжать. – Дакота подходит чуть ближе к больничной койке. Ее отец подключен к нереальной куче аппаратов. – Просто мне сказали, что ты умираешь.

Дейл и глазом не повел.

– Да, так врачи говорят.

Чтобы отвлечься, я читаю вывески на стене. На виду – диаграмма болевых ощущений, по шкале от нуля до десяти. Ноль – улыбающийся смайлик, десять – красное лицо. Здесь нет ни одного улыбающегося. Интересно, какой у него уровень боли. Если выше пяти, то жалеет ли он, что про пил жизнь?

Такие люди, как он, вообще о чем‑нибудь сожалеют? Ему, наверное, и в голову не пришло, что, как только он умрет, его дочь останется одна на всем белом свете. Не сказать, чтобы от Дейла был особенный толк, но у нее вообще никого не осталось, да теперь ей еще разгребать результат его жизненных предпочтений. Двадцатилетней девчонке придется хоронить отца.

Наконец, он впервые обращает внимание на меня. И у него даже хватает наглости спрашивать:

– А этот с чего заявился?

– Затем, что ты умираешь, и он вызвался проводить меня из Нью‑Йорка, – неприветливо отвечает Дакота. Противно видеть, как он ее мучает. В присутствии отца у нее меняются голос и даже осанка.

– Какое одолжение, – хмыкает Дейл, смерив меня снисходительным взглядом.

Пытаюсь найти хоть что‑то, хоть какую‑то причину, чтобы пробудить в себе жалость к умирающему.

Дакота присаживается на его постель и спрашивает:

– Как ты себя чувствуешь?

– Как при смерти.

Она улыбается. Неуверенной, робкой улыбкой, но все‑таки.

Махнув в мою сторону костлявой рукой, Дейл говорит:

– Не могу при нем разговаривать. Пусть уйдет.

– Пап… – Дакота не оборачивается.

Я и сам рад уйти.

– Конечно, не хочет, чтобы ему напоминали, каких гадских дел он наворотил.

Я приближаюсь к постели.

Дейл дернулся.

– Пошел вон, наглец. Увел мою дочь и еще заявился. А эта – вся в мамашу… – Он закашлялся, хватает ртом воздух.

Мне плевать. Отодвинув Дакоту, склоняюсь над ним и чувствую себя великаном. Да я запросто положу конец этому унижению, раз и навсегда…

– Лэндон! – Дакота хватает меня за руки.

Куда меня черт дернул? Стою, занеся кулаки для удара. Решил угрожать человеку, которому уже нечего терять. Мне и не снилось, какую лютую ненависть я носил в себе все эти годы. Теперь понятно, как люди срываются, даже самые чистые и целомудренные.

Делаю выдох, отхожу от больничной койки.

– Я оставлю тебе машину, – говорю я и выхожу из палаты.

Напоследок бросаю взгляд на прикованного к постели мерзавца. Он лежит, ссохшийся и бессильный, на осунувшемся лице застыл взгляд, при виде которого все простишь и забудешь. Не забудешь лишь одного: как жестоко он избил родного сына. На парне не осталось живого места.

Хватая ртом воздух, выхожу из здания. Присаживаюсь на скамейку, выдерживаю с полчаса и сбегаю. Видеть взгляды больных – то еще удовольствие. Пойду куда глаза глядят, лишь бы здесь не задерживаться. О чем я думал, когда решился сюда прийти?