– Понятно. Ну что ж, стало быть, мы можем добавить к нашему списку возможных убийц также и гугенотов. Это значит, либо Колиньи, либо Конде, и ни один, ни другой не остановился бы перед убийством, если бы это послужило их делу.

– А у вас есть что-нибудь новое? – спросила я. Я нарвала уже достаточно тимьяна и выпрямилась. Меня окружал его терпкий аромат. Сейли на этот раз не отдал прутик и бегал по саду, держа его в зубах и триумфально подняв хвост. – Мне надо идти к королеве.

– У меня нет ничего нового, – сказал Нико. – Но я займусь Шастеляром. Если его настолько поджимает время, что он обратился к вам таким образом, то можете быть уверены – он попытается завести с вами разговор о ларце опять.

На третий день королеве надоело ломать комедию, она села на кровати, велела подать размоченного в вине хлеба, приготовить ей ванну, принести чистую одежду – и как ни в чем не бывало вернулась к своей прежней жизни. Мы возвратились в Эдинбург как раз к началу недели, следующей за днем святого Мартина, в двадцать первый день ноября, и только успели устроиться в своих прежних апартаментах, как королева снова слегла, на сей раз с настоящей болезнью – у нее начался жар, кашель, она чувствовала утомление и ломоту во всем теле. Сразу у нескольких человек из ее ближнего круга появились те же симптомы. Стало даже модно хворать этим недомоганием, которое тут же насмешливо окрестили «новым знакомым».

Что касается меня, то мне было не до моды. Королева была капризной пациенткой и заставляла нас бегать туда-сюда, вверх и вниз по лестнице в ее башне, принося ей супы, сладости, сделанные из сливок, сахара, фруктовых соков и вина, шелковые нитки для вышивания, чистые ночные рубашки и тазы с ароматичной водой. Вскоре Мэри Флеминг заболела тоже, потом Мэри Битон, а затем даже крепкая Мэри Ливингстон. Мэри Ситон проводила большую часть времени в королевской часовне, молясь святой Женевьеве и святой Петронилле, двум французским святым, молитвы которым были верным средством, чтобы не заболеть лихорадкой; благодаря этому сама она, вероятно, чувствовала себя хорошо, но из-за ее вечного отсутствия нам, остальным, приходилось еще труднее. Доктор Люзжери, французский врач королевы, рекомендовал сделать королеве кровопускание и промывание кишечника, дабы удалить избыток телесных жидкостей, которые вызывали жар и озноб; королева согласилась на кровопускание, но по соображениям скромности отказалась от промывания кишечника.

Было холодно, пасмурно и сыро. Снегопады сплели в саду белое кружево. Окна замерзли и не открывались, так что было невозможно глотнуть свежего воздуха. Мне было одиноко – я скучала по Майри и тетушке Мар. Дженет Мор и Уот Кэрни преданно охраняли меня. Если не считать их, единственным моим спутником был Сейли; он был еще щенок и только учился, как следует вести себя в доме, но, по счастью, его огромные карие глаза, мягкие, как бархат, рыжие ушки и крапчатые лапки трогали все сердца, и даже королева разрешала ему лежать на своем вышитом пододеяльнике.

Прошло несколько дней, и у меня тоже заболело все тело, меня стало кидать то в жар, то в холод, но кому бы не было то жарко, то холодно, если приходилось то и дело сновать между натопленной, словно духовка, опочивальней королевы с ее тремя каминами и ледяными коридорами Холируда, где отопления не было вообще? Однажды утром – я думаю, это было утро, хотя вполне возможно, что была уже вторая половина дня, – у меня так закружилась и заболела голова, что мне пришлось сесть, и я села прямо на пол коридора, на полпути между кухней и башней королевы, куда я несла миску подслащенного молока с размоченным в нем белым хлебом. Мне это не показалось странным. Сейли сначала был доволен и с аппетитом слопал весь хлеб с молоком, но потом заскулил. Этот звук перенес меня на несколько дней назад, к часовне Пресвятой Девы Марии в Стоунвуде. Но что эта троица ведьм леди Хантли делает в Холируде? Я ни за что не дам им утопить моего драгоценного Сейли в их священном колодце!

– Убирайтесь, – сказала я. – Вы его не получите. Он теперь мой.

– Ты украла его у нас. – Это сказала ведьма по имени Битхэг, и ее голос был похож на хруст мертвых листьев под ногами. – Если бы он был принесен в жертву, Петух Севера был бы сейчас почти что королем, а сэр Джон был бы женат на королеве и лежал бы сейчас в ее постели, а не гнил бы в могиле с отрубленной головой.

– Один щенок? – удивилась я. – И все так бы переменилось?

– Одна жизнь. Одна принесенная в жертву жизнь – и заклинание бы сработало, и неважно кто это: маленький охотничий щенок или взрослый сильный мужчина. Но ты украла эту жизнь и все изменила.

Сейли попытался выбраться из моих объятий. Я почувствовала, что рядом кто-то стоит.

– Убирайся! – крикнула я. – Сейли, нет!

Но он вырвался. Я услышала, как его маленькие коготки застучали по каменному полу, потом наступила тишина, как будто кто-то его поднял. Я заплакала. Мне было так жарко, и лицо было такое горячее, что слезы на щеках казались холодными.

– Ш-ш! Все хорошо, ma mie. Вашему щенку ничего не грозит. Но самой вам нужно лечь в постель, и вас должен осмотреть врач.

Я знала этот голос. Знала, кто называет меня своей mie. Мне было так худо, что я была рада быть чьей-то mie.

– Нико, – сказала я, – кажется, я умираю.

– Вы не умрете.

Я снова услышала, как коготки Сейли стучат по полу. Слава Богу, ведьма его отпустила.

– Здесь ведьмы леди Хантли, – прошептала я. – Они хотят принести Сейли в жертву.

– Они ушли.

Нежные, но сильные ладони подхватили меня под мышки и поставили на ноги. Я пошатнулась, и он поднял меня на руки; и я прижалась лицом к вышитому камзолу, пахнущему померанцем и миррисом.

– Я умираю, – повторила я. – Раньше я уже думала, что умру, и вы тогда тоже были рядом. Вы подняли меня на руки, как и сейчас.

– Точно.

– Почему вы здесь? Откуда вам всегда известно, где я?

Он зашагал по коридору. Сейли, стуча коготками, побежал рядом.

– Ринетт, ma mie, я всегда знаю, где ты находишься. Думаешь, я не наблюдал за тобою после той первой страшной ночи? Я видел, как ты с душераздирающей мукой рыдала над телом твоего мужа, я видел, как ты смело бросила вызов королеве, требуя правосудия. Я видел тебя с твоей дочуркой, видел, как любовь горит в тебе, словно пламя. Я видел, как ты танцуешь и как ездишь верхом, и видел тебя с цветами в твоем саду у моря. Моя прекрасная девочка. Моя прекрасная, прекрасная девочка.

Он склонил голову, и его губы коснулись уголка моих губ так нежно, так легко, что я могла бы подумать, будто мне это почудилось.

– Ты вся горишь, – сказал он. – Я связан святым обетом и не имею права говорить это, но ты все равно не запомнишь. Je t’aime, ma mie[60].

– Я запомню. – Его слова сливались воедино, и я не понимала их смысла, но меня возмутило, что он думает, будто я не запомню. – Я помню, как вы несли меня тогда по Хай-стрит.