– Княжьих проводили, застенков нет. Тебя ждут.

Застенков? Стало быть, парней, что ушли за стену, в леса, в городе застенками прозвали? Хотел было ухмыльнуться, но лицо словно тоже посекли. Все одеревенело, губы не растягиваются. Безрод остановился против огромного тела, целиком замотанного повязками, даже глаз не видать. Вопросительно глянул на отрока.

– Это Рядяша. Страшно посечен. Дадут боги, встанет.

– Сам-то как выжил?

– Да уж, слава богам, остался цел. Почитай, дважды Коряга с того света вернул, мечи отвел. Я тоже в долгу не остался. Тем же отдал.

Безрод замер, дышать перестал.

– А жив млеч?

– Живехонек! – весело ответил паренек. – На роду ему написано жить-поживать, добра наживать!

Безрод сделал осторожный шаг, остановился, махнул слабой рукой еще на одно ложе.

– Это Гремляш лежит, – пояснил отрок. – Многажды ранен, разок в голову секиру поймал. Когда принесли, все лицо было синее, глаза черные. Урач говорит, что выкарабкается.

Сивый усмехнулся, или только показалось, что усмехнулся? Уж, как пить дать, выкарабкается. Не может он помереть. В нем судьба наша, его меч удачу на полдень завернул.

Стюжень. Лежит, будто мертвый, руки сложены поверх медвежьей шкуры, глаза прикрыты, щеки ввалились. И увидел Сивый то, что видит лишь один из тысячи; гаснет человек, ровно светоч на ураганном ветру, вот прямо сейчас из порубленного тела мертвяным сквозняком выдувает огонек жизни, он уже не горит, а только тлеет.

– Урача! – рявкнул Безрод и толкнул отрока вперед, к выходу. – Живо!

Молодцы лишь покосились. Обоих будто корова языком слизала, только полог в шатре затрепетал. Сивый рухнул на колени в самом изголовье, рванул с себя повязки, открывая раны, собрал горсть крови и пролил старику на лицо.

– Кровь-живица, что смерти противится, уноси хворь, здравие ускорь…

Урач ворвался в шатер и застал одно неподвижное тело возле другого. Безрод лежал на земле, у ложа старого ворожца, и грудь того… как будто дрогнула. Урач только рот раскрыл! А ведь потеряли всякую надежду на возвращение Стюженя с кромки, и ничто не возвращало его к жизни, ни отвары, ни меды, ни заговоры… Порубленный ворожец закашлялся, на горле под бородой затрепетало, а на левой стороне груди забил живчик, да так сильно, что всего затрясло, от головы до пят. Невиданная сила бушевала в сердце, вот-вот разнесет грудь и вырвется наружу. Старик захрипел, и разом, как одна, открылись все его раны. Урач одним прыжком – молодость вспомнил, не иначе – подскочил к верховному, напоил отваром и придавил к ложу, раненый все порывался встать и шарил по тесу ладонью, искал меч.

– Полог, отдерните полог! – крикнул Урач.

Отроки мигом исполнили. Рассветное солнце заглянуло в шатер. Верховный ворожец стал румян, задышал спокойно и умиротворенно. Урач жестом показал парням вернуть Безрода на ложе. И долго смотрел на Сивого. Перевязывал Стюженя и думал о своем…

Безрод вышел из-под навеса. Полушубка не надел, все равно не зяб. Сам не понимал, почему не мерзнет. Нутро полыхало, будто в легких развели огонь да старательно поддувают, дохнешь посильнее – снег растает. После рубки еще не остыл? Все, кто выжил в недавней битве и мог ходить, в полном боевом облачении стянулись к берегу Озорницы. У самой воды длинной вереницей встали огромные тризнища, сложенные из березы и ольхи, и на каждом, сидя, покоилось четверо воев, спина к спине, лицом к стороне света. Безрод в одной рубахе, той самой шитой-перешитой, вышел к реке. В левой руке держал осмоленный светоч, в правой – чару меда. Достойные бойцы уходят в дружину Ратника, небесный воевода поведет их на последнюю битву со вселенским злом, и будь, что будет.

Язык не ворочался, в душе, подвывая, загулял промозглый ветер. Теперь самое мило дело просто окропить каждого своей кровью и промолчать. Тризновал бы соратников один – так и сделал, но… кругом люди стоят, ждут. Многословие не нужно, Ратник видел все. Двадцать человек осталось жить, и то еще дело времени!

– Пусть ваша последняя дорога станет легка, а хлеб небесного предводителя мягок. С вами только укрепится дружина Ратника, в том порукой кровь живых!

Сивый осушил чашу, метнул в небо долю Ратника, скинул рубаху и рванул на себе повязки. Взобрался на первое тризнище и каждому из воев оставил на лбу метку кровью. И запылали на берегу Озорницы погребальные костры, а холодные, неподвижные «лесные призраки» исходили дрожащим маревом за пеленой огня. Живые своими глазами видели – будто расстаются с телами души, легкими светлыми тенями выметаются из пламени и уносятся ввысь. А боянская рать выводила:

– Черный ворон с дуба в небо возвился,

Будь ко мне поласковей долюшка моя.

Знать полягу в скорости в хлебные поля,

Будь ко мне поласковей долюшка моя.

Я, дружину славную по свету водя,

Будь ко мне поласковей долюшка моя,

Видел как рождается за морем заря,

Будь ко мне поласковей долюшка моя.

Стану в битве страшной сам себе судья,

Будь ко мне поласковей долюшка моя.

И умчит нас павших быстрая ладья,

Будь ко мне поласковей долюшка моя…

Выжили Стюжень, Рядяша, двое Неслухов, Гремляш, Моряй, Щелк… Пал Круг, пал Люб, погиб третий Неслух, погибли еще восемьдесят воев. Безрод усмехнулся. Глупо выходит, когда побитые жизнью звери, вроде него, вроде Щелка, вроде Стюженя, ходят и коптят небо, а молодые, которые даже жить не начали, уходят к Ратнику. Едва миновала угроза смерти, раненых перенесли в город. Пока в стане оттниров лежали, мосток через Озорницу восстановили.

Теперь Сивый целыми днями просиживал на заднем дворе, глядел на море, а на душе сделалось горько, ровно золы объелся. От этой горечи скулы сводило. Всю зиму придется в Сторожище сидеть. В окрестные деревни возвращались поселяне, жены воев, ровно голубицы, слетелись к дружинной избе, перевязывать, кормить, отогревать. Неженатых раненых горожане разобрали по домам. Только Безрод никуда не пошел. Одна девица звала к себе. Лишь усмехнулся, посмотрел в глаза, и та ровно пожухла. Спрятала глаза и ушла. Красивая. Нутром почуяла опасность. Если бы заперла в четырех своих стенах бездну в человеческом обличье – сбежала бы, и ничего не смогла объяснить. Только повторяла бы: «Страшно!» Боятся его бабы. Улыбайся – не улыбайся, все едино. Колючую, холодную душу баба учует, как ни притворяйся.

Отвада просил захаживать. Посадит против себя и молча смотрит. Будто с сыном разговаривает. Выздоравливает князь.

– Обними меня, сынок.

Безрод обнял. Ни тепло, ни холодно, просто обнял.

– Не держи зла. На руках тебя носить будем. Город спас, старых и малых выручил. Задумка с вылазкой оказалась чудо как хороша. И если бы не твоя дружина, смял бы нас полуночник засадной ратью. Великое дело сделали, силой силу перебили. Один-втрое стояли. Хотел в ноги вам поклониться, да кланяться не могу, слаб еще. Хоть обниму покрепче!