Вишеня отдышалась на лавке, в полутьме влажно блеснули усталостью зеленые глаза. Вдовица без боязни поймала взгляд Безрода и почему-то не отвернулась. Крепко сжала его ладонь, и, еле слышно постанывая, тяжело поднялась. По стенке, не выпуская руки Безрода из крепких пальцев, пошла к порогу. Сивый усмехнулся. В сенцах вдовица забрала свой полушубок, а когда вышли на мороз, Безрод только и спросил:

– Куда?

– В гончарный конец, – выдохнула Вишеня глубоким грудным голосом.

Ее черный вдовий покров, расшитый серебряным узором, мерцал, ровно звезды на чистом ночном небе. Даже рукавиц не надела.

Миновали шорный конец, усмарский, бондарский, а когда вошли в гончарный, Вишеня подвела к дому с расписными ставенками и веселым коньком на крыше. Мочальная грива колыхалась на слабом ветру, будто настоящая. Двор как двор, баня, работная клеть, под навесом сложена поленница, рядом стоит колода, в которую по-хозяйски всажен колун.

– Пришли. – От шепота Вишени у Безрода по спине мурашки поползли, а сердце подхватилось, ровно олень, поднятый с лежки.

– Нет, светец не зажигай, – остановил Сивый хозяйку. – Маслянки хватит.

– Пусть будет маслянка. – Вдовица усадила Безрода на лавку, разула, сложила сапоги под лавку, а Безрод глядел на нее сверху вниз, и нежданное-негаданное тепло растекалось по душе. Сама устала, а все равно суетится, снедь собирает. Из подвала принесла холодного пива, пахучего разносола, мяса, рыбы. Только поставила все на стол, унеслась баню топить.

Сивый сидел и ждал. И хороводом, друг за другом плыли в памяти отчего-то не девицы-красавицы из прошлой жизни – чего только не случалось в походах – а дома, где чувствовал себя уютно и тепло. Вот как теперь. Немного вышло за всю жизнь, сосчитать просто. Хватит пальцев одной руки.

– Истопила. – Такой голос, идущий прямо из души, можно слушать и слушать. Глубокий. Будь этот голос пропастью, дно оказалось бы очень далеко. – Хоть не у реки, зато снега полно.

Сивый подхватил кувшин с холодным пивом и взял хозяйку за руку. Она не упиралась и вовсе не боялась Безрода. А чего бояться? О Сивом по всему городу легенды ходят, чужого никогда не возьмет.

Света в бане было немного. Сивый сунул кувшин молчаливой Вишене, разоблачился и прошел в парную. Разлегся на лавке и спрятал лицо в руки. Времени прошло – бабе унять сердцебиение, неспешно разоблачиться, постоять под дверью и взяться за ручку. Со скрипнувшей дверью, разметав облака пара, внутрь проникло дыхание зимы. Безрод не видел Вишени, лежал на животе, но тихий вздох ужаса услышал. Усмехнулся. Понятное дело, жутко. Наверное, стоит, зажав рот ладонью. Как еще не уронила кувшин?

– Чего замерла?

– Страшный ты.

Сивый не ответил, лишь усмехнулся. Вишеня поставила кувшин, подошла ближе и осторожно взяла Безрода в руки. Мяла, как гончар мнет глину, обдавала паром, умягчала медом, хлестала веником, обливала горячей водой. С ранами обошлась очень бережно. Распарила до того, что капни на Безрода холодной водой – обратилась бы в пар, ровно от каменки. А как выскочил Сивый во двор, да как пал в снег лицом – думал, уснет от блаженства, воспарит, словно невесомая птаха. Все тяготы остались в бане, водою смытые, веничком сбитые.

Будто на крыльях, Сивый вернулся в баню. Вишеня сидела на лавке спиною к порогу, перебросив толстенную косу на грудь. Едва услышала стук двери, едва дохнуло стужей – напряглась. Статная, крепкая, узкая в поясе и крутая в боках.

– Словно к жизни вернула, хозяюшка. – Безрод усмехнулся и положил руки на белые плечи. – Стал чисто малец беспечный, а не боец увечный. По добру и счет, а только пока не зардеешься, как утренняя заря, не выпущу.

Вишеня лишь кивнула.

Сивый мял белое тело, как мнет усмарь тонкую телячью кожу, сильно, но осторожно, обдавал попеременно горячей водой и студеной, поддал пива на каменку, дабы пар захмелил.

– Я виноват, – усмехнулся Безрод. Вишеня стесала ноги до кровавых пузырей. Сивый обдал пяточки пивом, обмазал медом. – Мои ступни крепки, словно камни, сапоги не держат, не угнаться тебе за мной.

– Давно так не плясала, ровно в девки вернулась. – Этот голос можно есть вместо снеди и будешь сыт, можно пить вместо пива и станешь хмелен.

Безрод вынес вдовицу во двор и бросил в снег, розовую на белое, тонко забросал снегом и рухнул рядом. Лежал и смотрел, как тает снег на впалом животе, обращаясь в капельки, как стекает с высокой, полной груди, как растекается с бедер. Вишеня глядела полуприкрытыми глазами в ясное небо, на звезды и улыбалась чему-то своему. А когда снег на коже растаял, Безрод укутал «снежную бабу» в овчинную верховку и унес в дом. Вернулся в баню, поддал пару, оставил новый веник, занес полную кадь свежего снега топиться и, выходя, поклонился бане в пояс. Весело трескнула печь.

Вечеряли оба легкие и чистые, хотя после княжеского пира куда уж наедаться? От Вишениных медов, настоянных на малине и полыни, делалось чудо как хорошо.

– Чем живешь?

Вишеня усмехнулась.

– А гончарю.

– Ты?

Она кивнула.

– Я.

Сивый припал к чаше, сделанной в виде ладьи, и поверх резного бока неотрывно глядел на гончаровну. Вишеня потупилась. Так вот почему руки, что мяли в бане, были крепки и царапали мозольками. Так же мастерица месит глину, лепит кувшины, миски, братины, сулейки, мучницы.

– У мужа покойного переняла, пусть ему будет привольно в мастеровых клетях Успея. Глядела из-за плеча, что-то и сам поручал, всякую мелочь вылепить. А как одна осталась, тут живот к хребту и прилип. Отощала, пока не выучилась. Запас глины остался, вот и лепила днями и ночами.

– А чего замуж снова не пошла?

Вишеня улыбнулась.

– Тебя ждала.

– Ну, вот он я.

Она отвернулась.

– Не пьешь. Или меды не по вкусу?

– Чудные меды. – Сивый залпом осушил чашу. – Да и рассказчик хорош.

– Да, почитай, уже все рассказала. Звали замуж, да не пошла. То не по нраву, другое, третье. Выдавать уже некому, одна я, сирота. Может быть, и выйду еще. А пока сама себе голова, леплю да на торг несу.

– И берут?

– Берут. Давеча у князя ты из братины пил. Моя.

– У князя?

– Да.

– Та, что по кругу изукрашена оленями и стрелами?

– Она.

– Руки – золото.

Вишеня подняла на Безрода глаза, и улыбка сошла с губ. Погасла одна маслянка, и глаза гончаровны враз потеряли цвет, заблистали из тени двумя звездами.

– Твоими бы устами…

Сивый слушал ее голос, а внутри все ухало, будто в пропасть падал. Глубокий голос, дна не видать.

– Чего молчишь, застенок?