– Жалую воеводе Безроду две ладьи из десяти со всем содержимым! – крикнул Отвада на всю пристань.

Сивый только ухмыльнулся. Ишь ты! Воевода Безрод! Весьма кстати. Только проснется солнце после зимнего сна, тут и придет время уходить. И уже есть на чем.

– Укажи рукой, которые из десяти?

Сивый равнодушно махнул на две первые ладьи.

– Быть посему! – заревел Отвада.

Дружный крик улетел в море, шапки полетели вверх, и во всеобщем реве звенел тонкий голосок Тычка. Безрод поднял глаза и увидел ту девицу, что хотела приютить, за ранами ухаживать. Она стояла в толпе, и синие глаза счастливо блестели. Ее обнимал боярин Чаян, теплее укутывал. Те же носы, только Чаянов бит-перебит, те же синие глаза, только боярские мечной сизью отливают. Соломенные брови красавицы, изогнулись над ресницами, будто луки, губы пунцовели, морозный румянец горел на щеках, ровно снегириные грудки. Безрод и Чаяновна встретились глазами, короткое мгновение гляделись, и боярышня отвернулась. Сивый только ухмыльнулся.

Отвада запретил править торжества, пока не встанет последний раненый. Но очень скоро он поднимется, и город закатит пир горой. Вынесут из подвалов заветные бочата, забьют скотину, напекут пирогов, и небесам станет жарко, когда победители запоют и запляшут. Чужак чужаком слонялся Безрод по городу. От всей дружины осталось девятнадцать бойцов, Стюжень ворожец не в счет. Хорошо воинство! Сивый слонялся по улицам, сидел на заднем дворе и лишь ратными забавами не пренебрегал. Часто поднимался на свои ладьи, мерил шагами от носа до кормы и думал о своем. Как понесут корабли по морю к неведомому счастью, пусть только птица удачи хвостом махнет, пусть только блеснет золотым пером! Ничего не оставлял он в этом городе, а забирал многое. Забирал злую память, забирал страшную боль, людскую ненависть и… честь вести дружинных на смерть. Дорогого стоит.

– Останься. Сыном тебя считаю. Уйдешь – снова осиротею, – глухо бубнил Отвада.

Князь глядел на Безрода и наглядеться не мог. Даже время начал назад считать. Может быть, тридцать с лишком лет назад собственная жена разродилась мальчишкой, и что-то плохое сталось? В те годы как раз и ходил походами на полдень. Мог и не узнать. И теперь вызнай правду у покойницы, что стряслось, как сын пропал? Даже девок теремных от той поры не осталось, одна Говоруня зажилась на этом свете, да что толку от старой? Совсем из ума выжила.

– Какой из меня сын? – глухо обронил Безрод. – Мрачен, холоден, лицом страшен. Ни любви от меня, ни тепла, ни ласки.

– То моя печаль, – уговаривал за вечерней трапезой Отвада. – Стоит посмотреть на тебя, так снова себя отцом чувствую.

Безрод мрачно смотрел на князя. Занеможет душой, ослабеет, долго ли Темного ждать? Ничего не сказал, только молча зыркнул из-под бровей по сторонам. На бояр, на воевод, на дорогих гостей.

Как-то утром, впервые после сечи, Безрод вывел Стюженя во двор. Едва дружинные заметили старого ворожца, будто летняя гроза прогремела – заорали так, что весь терем на уши встал. Раньше никто не видел старика в битве, и теперь люди не знали, кого в Стюжене больше: воя, который и теперь не всякому по зубам, или ворожца, которому мало что на свете не по силам.

Оба сели на заднем дворе и обратили взоры на море. Хмурое и серое оно сурово катило волны на берег.

– Почему одинцом по свету маешься, ровно перекати поле, почему от своего угла бежишь?

Сивый разгреб снег, нашел жухлую травинку, сунул в зубы.

– Какой с дурака спрос?

– Ох, темнишь Сивый!

– И то верно! Темного сломал, а и сам будто Темный. Иной прозрачен, ровно лед на реке, нутро видно до печенок, и жизнь кругом такая же – ясная и понятная. А у меня все не как у людей.

– Лучше поздно, чем никогда.

– Боятся меня бабы, словно проруби – сунут ногу в водуяснее ясного и назад. Одна чуть рассудка не лишилась. Месяц только и продержалась.

– Бил?

– Пальцем не трогал. А только душило ее что-то. Чахла, будто от хвори, в глаза смотреть перестала, дичиться начала. Сложно все, старик.

– В глаза, говоришь, не глядела?

– Боялась. Говорила, пусто там и холодно, ни конца, ни края, заглядишься – памяти лишишься. Пропадешь, сгинешь, вымерзнешь… Как посмотрит на меня – у самой глаза столбенеют.

– Бобыли мы с тобой. Я старый, ты молодой. И что теперь?

– Ничего. Одно понял – не всякая со мной выдержит. А где искать ее, как понять, что это она – не знаю. Ищи свищи. Вот настанет весна, уйду за море. Еще осенью хотел, да не успел.

– Тебя здесь многие вспоминать будут.

– Да уж! – Безрод криво усмехнулся. – Поди, лежит еще в кустах у Вороньей Головы тот мешочек с галькой.

Сидели на бревне старик и молодец и глядели на губу, один прожил тяжелую жизнь, второй и до середины не добрался.

– Отвада зовет остаться. Сыном называет.

– Ну и оставайся!

Безрод покачал головой. Нет.

– Значит, жди беды. – Стюжень тряхнул головой. – Погиб Расшибец – Отвада приютил Темного. Уйдешь ты, придет еще один злой дух.

Сивый молчал. Только кивал.

К середине зимы поднялся с ложа последний раненый. Друг на друга попали два праздника: середины зимы и победных торжеств. И небесам действительно стало жарко. Гуляли во всех углах боянской стороны. Играли песни, плясали, водили хороводы, гусли и дуды не смолкали. Отвада взял Безрода в плен, и не отпускал от себя ни на шаг. А как Сивый всех перепевал-переплясывал, глаза князя заволакивало слезой радости. В кои веки не одно девичье сердце заходилось тревожным стуком, когда рядом водил пляску воевода застенной дружины. Слушая Безрода, не одна пара девичьих и бабьих глаз слезно затуманивалась. И рубцы на лице уже не пугали, девки шепотом перевирали друг другу страшные истории про жуткие давнишние раны. Дескать, и не шрамы это вовсе, а отметины, которые наложил страшный ворожец. Вон, даже Стюженю злые чары не по силам. Девки и вдовицы помоложе вставали в пляс против Безрода, ног не жалели. Но Сивый извел всех плясуний, ни одна не выстояла.

Последняя поединщица, вдовая Вишеня, молодая баба, потерявшая мужа три года назад, держалась до последнего. Упрямо стиснув зубы, плясала, пока могла. Но яркие зеленые глаза все-таки поблекли, Вишеня сбила дыхание, ноги подогнулись, и она рухнула бы, как подкошенная, не подхвати Сивый на руки. Усадил на лавку, поднес воды. Вишеня долго не хотела сдаваться, не отводила взгляда, дышала и не могла надышаться. Парни вслед за Безродом пошли в пляс, ровно в битву. Только воевали нынче не оттнира – девок, а такой это противник, который непременно должен запросить пощады. А воевода на то и воевода, что всегда и везде первый. За таким хоть в сечу, хоть в веселье!

Доплясывали при светочах. Долго ждали, а теперь остановиться не могли. Того и гляди, рухнут без сил. Вои постарше и то костями гремели, не удержались.