случится что-нибудь необходимое, и игумен прикажет кому-нибудь из братий найти. Праздны пребывают также и в седмицу обновления, особенно же до среды. В прочие же дни четыредесятницы после зова к первому часу назначенные для внешних работ отправляются каждый на свою службу. Те, кои трудятся вблизи обители, собираются в церковь на славословие светильничного224 и идут в трапезу. А кои отошли дальше, приходят к повечериям.

Кузнецам, погонщикам, корабленикам и древоделям, когда работают, дается в третьем часу хлеб и вина по два красоволя, кроме понедельника и средо-пятницы. В эти дни мы не желаем, чтобы ктонибудь пил вино, кроме больных. Те же, кои посылаются на другие службы и не могут пробыть целый день без пищи, получают хлеб и едят его с водою, но без вина. Вечером же предлагается им и вино, хотя бы случилось сидеть им и в трапезе. – По миновании же св. четыредесятницы погонщикам и кузнецам дается ежедневно прежде обеда хлеб и один красовол вина, как несущим работу тяжелую. Так же и древоделям и корабленикам, когда трудятся. Подобным образом дается по одному красоволю и виноградарям, но только во время ухода за виноградом. Так же – и работающим в пекарне, когда месят тесто. Все же прочие довольствуются общим положением. О снисхождении к некоторым малодушным и больным все отдается на суд предстоятеля. В четыредесятницу Рождества Христова по средам и пятницам вино не дается никому, кроме больных, и кому настоятель дать заблагорассудит. В прочие же дни той же четыредесятницы, т. е. в понедельник, вторник и четверток, когда братия едят один раз в день, кузнецам, погонщикам, древоделям и корабленикам дается перед обедом по два красоволя. А когда случится память святого, привносящая упразднение часов, и стол бывает дважды в день, то сказанные мастера получают по одному лишнему красоволю, если заняты работою; если же не имеют дела, довольствуются и они положениями братства.

Относительно больных братий определенного устава нет. По свойству болезни каждого, мы должны призирать и утешать их.

Надобно знать, что в те дни, когда бывает упразднение дел телесных, не на празднословие и смех должно употреблять их, но более на молитвы и на чтения, дабы не суд себе, а просвещение души и духовную благодать получить в такие праздники.

Должно ведать, что есть древнее предание и законоположение отцев, чтобы братия объявляли свои помыслы и тайные деяния предстоятелю, или кому он заблагорассудит, и от него получали канон.

Непозволительно никому из братий приобретать, без воли и согласия игумена, какую-нибудь собственность, напр., мебель, деньги. Это запрещено совершенно нашими божественными отцами и великим Василием.

Надобно знать, что каждый брат должен иметь рубашки, две верхних одежды, одну шерстяную (одежду), кукуль, два платка – один малый для служб, другой – более глубокий (?) – употребляемый по закону в церкви, тяжелую мантию, сапоги, калиги и постель.

В воротах монастыря да стоит разумный старец, или и не старый, но с благим разумом человек, – приставленный принимать и давать ответы. Привратник этот свою келью должен иметь близ ворот, чтобы приходящий всегда находил сейчас, от кого получить ответ, и чтобы не случилась и не прошла (незамеченною) какая-нибудь кража предметов ремесленничных. Производящие какую бы то ни было покражу вещей обители заслуживают смерть Анании и Сапфиры. Но те телесно, а эти душевно наследуют смерть – с проклятием.

Таково все, что мы узаконили. Желаем, чтобы оно всегда читалось в собрании, – чтобы никто из братий не отговаривался неведением.

Господь да подаст нам, в полном убеждении принявшим сказанное, показать плоды, достойные духа, благоволением Бога и содействием Господа нашего Иисуса Христа, Которому слава со Отцем и Святым Духом во веки веков. Аминь».

Статья VIII. Скит Молдавский. Афон. Керасия

Св. Гора. 23 авг. 1859. Скит Молдавский

Ἐι δὲ σηκώνεσαι ταχὺ, σὴν Λαύραν καταβαίνεις,

Καὶ κάμνεις τὴν πανήγυριν τ’ ἁγιου Ἀθαναδίου.

Μάλιςα καθεσαι ἐκε͂ι ἔως ἐπεισαυρίου.

Ἔπειτα πρὸς τὸ δειλινὸν μὲ πᾶσαν ὀρδινίαν

Ἀπὸ τὴν Λαύραν γέπνεσαι μὲ πλειςην συνοδίαν.

Περιπατε͂ιτε σύντομα, πᾶτε ςὴν Κερασίαν.

Ζὰν ἀναβῆτε, μένετε νύκτα ςὴν Παναγίαν.

Καὶ τὸ ταχὺ μ’ εὐλάβειαν, μὲ κὸπον, μὲ νηςείαν

Τὸν Ἀθων’ ἀναβαίνετε μὲ πλριςην προθυμίαν

Κ’ εἰ μὲν συμφωνήσετε μ’ ὅλην τὴν συνοδίαν,

Τὴν νύκτα μένετε ἐκε͂ι, καὶ κάμνετ’ ἀγρυπνίαν.

Ζὰν ξημερώση τὸ πρωὶ ποιε͂ίτε λειτουργίαν.

Ἔπειτα καταβαίνετε πάλιν ςὴν Παναγίαν.

Καὶ γευματίζετε ἐκε͂ι μετ’ εὐχαριςίας....

Так стихотворил, много лет назад, подобный мне поклонник225, из Лавры св. Афанасия взбиравшийся на верх Афона. Видно, что в его время сходившиеся в Лавру на праздник преподобного (5 июля) имели обыкновение, на следующий день, посещать верхушку горы. Время года, в самом деле, весьма благоприятное к тому. Ранее и позже того, на крайних высотах Афона чувствуется холод, особенно ночью. Притом же избыток влаги в весеннем и осеннем воздухе весьма часто венчает темя горы облаками, сквозь которые пытливый глаз зрителя напрасно бы искал увидеть ту дивную и несравненную панораму, которая оторванному от суеты земной сердцу инока, по выражению одного посетителя верха афонского, говорит «неведомым языком неслышимые глаголы невидимого мира», – столько внятные и столько грустные и столько сладкие, что если бы не слезы, их не вынес бы сдавленный и сокрушенный организм. О горы, горы! На горы, душе моя, воздвигнемся, отнюдуже помощь идет. Опять пелся этот, из детства запавший в глубь души, стих умиленного священнописца! И где ж приличнее было ему сходить с привыкших уст, как не на Горе, к которой с юных лет стремилось воображение (если не сердце) как к некоему святилищу, от которого действительно помощь идет, как бы неиссякаемою некою струею дарований стекая с ее благодатных высей. «Один вид Горы сей, – говорил мне один добрый инок, – имеет в себе силу, какой не имеют 100 всенощных бдений». Если такова Святая Гора издали, то можно представить, каких чувств не веет она в душу идущего по ней. Я имел слабость от нетерпения заранее рисовать себе картину ожидаемого утешения; ибо знаком уже был с горами, хотя и не святыми, и хорошо знал, каким тонким и чистым холодом веет от них – даже не отмеченных историею, даже не прикрашенных славою – на посетителя, которому очеловеченный низ земли не внушает более мысли о небе. Но здесь нечто новое, еще неведомое, еще не испытанное, чаялось мне. Здесь не Парнас уже был передо мною с его чарующею панорамою баснословия, скорее к земле, чем от