всю Св. Гору, и присельствовавшего на ней всегда только страннически, служебно и работно? Встречаются в истории явления, над объяснением коих считается излишним трудиться – до того они кажутся естественными, – а между тем они составляют загадку, содержащую в себе смысл, без сомнения, глубоко поучительный. Для меня же, чем ближе, по-видимому, подходил я к решению ее, тем печальнее казалось исследование. Вот опять они созидают – эти влахи, вечные работники Св. Горы, – созидают, по обычаю, в размерах широких и как бы непосильных. Для кого созидают? Вот опять падший властелин сыплет червонцы на великолепное мраморное убранство церкви. А кто знает, не останется ли еще раз от его усердного начинания вся та же мертвая буква, начертанная где-нибудь на мраморе или на штукатурке, так часто и так равнодушно встречаемая на Св. Горе, – гласящая: «Иждивением такого-то Ио. воеводы угро(или молдо-) влахийского создася», и пр.?

С возвышением нашим на Гору нам поминутно начали открываться новые и новые виды на сходящие к морю зеленые кряжи ее и на самое море, открытое до дальнего Эллиспонта. Но скоро мы лишены были этого удовольствия. С быстротою ветра на нас налетело облако и закрыло от нас все, даже – нас самих друг от друга. Оно густело по мере того, как мы подавались вперед, и наконец стало падать на нас дождем, по временам проливным. Так мы ехали часа два, поднимаясь все выше и выше, едва различая сосед соседа и с ужасом смотря с одной стороны на грозные скалы, нежданно выступавшие из тумана впереди дороги, а с другой – на матово-белую бездну, в которой тонули чуть обрисовывавшиеся верхи дерев. Это занимательное, но прискорбное обстоятельство лишило меня удовольствия видеть самую дикую пустыню афонскую, в которой прозябали и благоухали лучшие цветы человечества, дававшие плод, ведомый одному Богу. Путь наш был труден и томителен. Скудное удовольствие сознания себя в облаках не вознаграждало собою постоянной муки от страха разбиться о первый сук нависшего над дорогою гигантского дерева или о камень, скользящий под копытом животного. Требовалось непривычное одновременное внимание к трем-четырем разнородным предметам, а в незатворенную дверь души теснилась еще ненужная память стольких других, в минувшем, путешествий моих по разным горам – от Урала до Апеннин, влекшая за собою бесконечную вереницу мыслей, образов, ощущений. «Берегитесь», – вскричал мне заботливый спутник в одном более других трудном месте. Вместо мысли об осторожности слово его мне донесло из тумана образ его самого, а с образом – память другого нашего совокупного путешествия с ним. На белом поле воздуха мне вдруг очертился виденный тогда ствол дуба или каштана, обвитый густо плющом; в ушах прозвучали давно забытые слова: «О дружба! Это ты!», сказанные тогда спутником без особенной, конечно, мысли. Бесстыдная, по выражению подвижников, птица, т. е. мысль, привязалась к пойманным, так сказать, на лету словам, или, точнее, – к поэтической форме их, и стала составлять в подобие их другие вариации на ту же тему – в ожидании нового слова и нового образа. Утомление есть тот же сон! Наконец, к немалому утешению нашему, туман начал редеть со стороны юга. На нем стали обрисовываться как бы малые острова, с извилистою каймою, наподобие рисуемых на географических картах. То были глубокие отверстия облака, сквозь которые не без радости усмотрено было нами далеко внизу рябеющее и блестящее под лучами солнца море. Вскоре и на нас пал живительный луч запоздавшего светила. Все приняло веселый вид. Удалявшийся от нас пар получил те самые легкие и игривые очертания облаков, которые так пленяют взор, устремленный к ним с долу земного. «Величие мира сего! Это ты!» – воскликнул я на прежде заданный тон. Это твой образ, чарующий отдаленное от тебя ничтожество и охватывающий его – вошедшее в тебя – мглою и пустотою! «Лучезарное прошедшее! Это ты!» Это твой образ, к которому с такою любовью и отрадою приникает мысль, влекомая полетом времени к отцветающему будущему, и от которого в свое время усильно отвращалась, тяготимая его тусклым покровом, его крепкими невзгодами! «О, наука! Это ты» – ars longa, – летучая, воздушная, призрачная, – из ничего составляющаяся и в ничто образующуюся, – не весть, откуда идущая, и не знать, куда уходящая! Это твой образ – зримый и неуловимый, уловленный и незримый! Кто далек от тебя, тот не нарадуется на облик твой. А кто войдет в глубину твою, не зрит в тебе ничего, кроме паров и тумана – тусклого, хотя и светлого, – рассеянного и рассевающего, давящего и проницющего плоть и кости! «O, vita brevis! Это ты!» «О, надежда! Это ты!» О, ... и пр. Не было бы конца этим вспышкам, выдавленного парами небесными красноречия, если бы новость предметов не разбудила задремавшего работника действительной жизни – рассудка.

Мы приехали к келлии: Керасья, или Кераша – по выговору соотчичей. Эта самая высшая по местоположению обитель афонская. Нам нужны были покой, теплота и хлеб. Все это в избытке мы нашли у убогих келлиотов. Отдохнувши и обсохши, я вышел взглянуть на древности керасийские – остатки времен еще языческих. Их описывали мне в виде огромных стен так называемой киклопской постройки, простирающихся уступами по скату горы на большое пространство. Я мог видеть их только издали. Это были серые груды камней с геометрическими очертаниями, обнаруживающими несомненно участие в них труда человеческого. Впрочем, вид их мало отличался от естественных обрывов скалы, чуть ли не составляющей наибольшую часть древних построек. Видно, что иродотовские афонцы старались по возможности довольствоваться тем, что доставляла им природа, и о зданиях вековечных мало помышляли. Такова была издревле задача Св. Горы! У меня с собой была выписка об Афоне из Страбона. Давно хотелось мне взглянуть на любезную Гору из древности более глубокой, чем все святогорские свидетельства, преданья и поверья о ней. Настоящая минута благоприятствовала тому. Место, на котором я стоял, без сомнения, принадлежало одному из давно исчезнувших пяти городов афонских, и именно Акр о́фою, т. е. афонскому Вышгороду. Вот что сообщает Страбон об Афонском полуострове:

«Афон имеет пять городов: Ди о́н, Клеоны, Фисс, Ол о́фикс, Акр о́фой. Последний лежит у вершины Афона. Это гора высокая, сосцевидная. В то время как орющие на вершинах ее уже устают от солнечного зноя, у обитающих на берегу только что начинается пение петухов. На берегу этом царствовал фракиец Ф a ́мирис. Занятие его было то же, что и Орфеево. Здесь же показывают и