острова Лимно, а на Паллине жили гиганты – народ «нечестивый и беззаконный». Несомненно можно положить только то, что перешеечный город Сани был действительно населен греками, и именно андрийцами. Иродот называет его Πόλις ἑλλάς. Несмотря, однако ж на все это, Скилакс всем шести городам афонским придает любезное ему имя Ἑλληνίς. И здесь мы опять завершим разбор свой Фукидидом. Его свидетельство положительнее всех других. «В них (городах афонских) живут, – говорит он, – народы варваров двуязычных; есть часть небольшая халкидцев 231 , но большая часть пеласгов – тирсинов, заселивших некогда и Лимн и Афины, – есть часть висалтийцев и кристонцев, есть и идоны. Живут же в малых городках»232. Вот сколько народов жили некогда на Св. Горе, как бы в предзнаменование нынешней ее разнонародности! Не ушел я, так[им] обр[азом], от «пеласгов». Если не на Тайгете, то на Афоне встретился с ними! Но как я удивлен был, узнавши здесь из Фукидида в первый раз, что первые заселители славных Афин были некие тирсины (Τυρσηνοί). Латинский переводчик Фукидида передает их именем Tyrrheni, т. е. этруски. В самом деле, тот же Фукидид, описывая итальянскую кампанию афинян при Никии233, называет этрусков Τυτσηνοί. Итак, Афины заселены этрусками!

Итак, этруски суть пеласги234. Не дойти бы мне до таких блестящих открытий (для меня) и в самом царстве Пеласга́ – в Пелопонисе, или в Пеласгии, как называет нынешнюю Морею писатель Эфор! Что ж после сего усиливаетесь вы, пламенные патриоты афинские, воображать и хотя не верить, но уверять других, что пеласги суть нынешние арваниты или албанцы?235

Пора, давно пора возвратиться в убогую келлию Керасья. Много осталось недоговоренного об Афоне той эпохи, когда он еще не был горою святою, хотя, с помощью этимологической натяжки, и мог называться горою Невинною 236 . Но и то, что сказано, выходит далеко за пределы дум и речей смиренного «поклонника святыни». Нынешний Акрофой с большею справедливостью можно украсить именем έλληνίς, чем прежний. Все отшельники керасийские – греки. Они видимо рады своему месту, которое в летнее время может поспорить в удобствах с наилучшими местностями земли. Но зимой здесь могут жить только привыкшие к глубокому северу. Несмотря на это, впрочем, ни один русский нейдет сюда. При Барском тут было пять или шесть келлий. Теперь я не видел иной, кроме той, в которой мы остановились. При ней есть и церковь, в коей в урочные времена братия освящают свой тяжкий труд теплою, конечно, молитвою; ибо не имеют праздного времени для того, чтобы запастись рассеянностью к приходу в церковь. Есть при келлии большой огород со всеми овощами севера; но возле огорода тут же и виноградник. Есть в Керасья ели, дубы, ореховые деревья, каштаны и маслины, свидетельствующие о климате многих широт земли. Таким и должен быть всенародный Афон!

Керасиоты славятся хорошею жизнию; чего и естественно ожидать от глубокой пустыни, их окружающей, и от горькой нужды, им сожительствующей. Где нельзя отличить старца от послушника иначе, как только по большему усердию в работе и по меньшему желанию показаться перед вами, там, конечно, нельзя не признать присущим тот дух истинного иночества, на зов которого столько веков уже с одинаковою охотою откликается человечество, протестуя тем постоянно против древнего на него навета в желании быть божеством. Любезное миру я здесь слышится так редко, что я даже не мог услышать его в течение двухчасового пребывания у келлиотов. Предмет особого рода привлек к себе мое внимание здесь. Я встретил дурачка, молодого послушника, жившего прежде в Русике и отличавшегося образованием. По общему мнению, это не помешанный, а юродивый. Замечательное психологическое явление! Я счел долгом воспользоваться благоприятным для наблюдения случаем. Мне хотелось вызнать из глаз притворившегося скудоумца, до какой степени можно отпечатать мысль о своем безумии на лице, в котором необходимо должен отражаться ум. Разодранный халат, растрепанные волосы и странные телодвижения ничего не значат в подобном вопросе. Что же я нашел за ними? Печальную, глубоко затаенную, усмешку, говорившую, кажется, всякому: и ты еще не прозрел! Еще не видишь перед собой своего гроба? На вопрос мой, зачем он тут и что делает, он ответил впившимся в меня, но совершенно холодным и как бы не ко мне относившимся взором. Это в порядке вещей. Я сказал ему: «Хочешь денег?» Он немедленно протянул руку. И это не дивно. Мне закричали сзади, чтобы я не давал ничего; потому что здесь денег не берут. Вместо денег я подал испытываемому платок. Он взял и долго не отдавал его потом усиливавшимся отнять у него ненужный подарок братиям. Здесь, конечно, он стоял уже на черте вольного помешательства. Не-помешательство отдало бы сейчас вещь, которой нельзя удержать.

Время было отправляться в дальнейший путь. Спутники торопились, чтобы засветло добраться до панагии – обычного места ночлега горних странников. А я желал бы еще продлить добрые впечатления гостеприимной келлии. Она мне напомнила наш угрюмый, полузабытый уже мною север. Пересмотревши столько мест на Св. Горе, я не раз спрашивал себя: по мне ли та или другая обитель, тот или другой уют отшельнический, дол, лес, вертеп, приморский берег? До сих пор ответа утвердительного не было. В первый раз здесь мне показалось, что место это похоже на то, которое издавна рисовалось перед взором души, мечтавшей об иноческом подвиге. Здесь бы жить двум или трем, собранным во имя Христово! О, как бы дружно мы потекли по «этому тихому, скорбному пути самоотвержения и христианского подвижничества!» Столько памятные из одного дружеского письма слова эти, излетевшие от самой светлой и чистой личности, какую я знавал, мне припомнились, конечно, и здесь, и притом – в самой резкой очертательности и грустной до слез исторической обстановке. Где, как не на Афоне, место для подобных припамятований? Да, потекли бы... но где же ты, утекший еще в юности от друзей своих в даль недостижимую?237

Из келлии взяты были нами св. сосуды и другие потребные для богослужения вещи. Старцы напутствовали нас благословениями. С полчаса дорога наша шла местностями весьма приятными, частью лесом, частью полянами, по земле мягкой и тучной, все поднимаясь косогором до одного утеса, за которым открылось зрелище совершенно противоположного рода – огромнейшая каменная покатость, от самой вершины горы сходившая в пропасть и вся заваленная темно-серыми каменными глыбами, так, как бы это была своего рода лава, изрыгнутая горою, вероятно, в минуты