на глазах). Доверенный дьяк исполнил его поручение, провел расследование и доложил Ивану о виновных. Розыск, суд и приговор великого князя были скоры и суровы – «по прежнему их неудобьству, что многие мзды в государьстве его взимаху во многых государьскых и земскых делех, да и за многие их сопротивства» бояре были пытаны и казнены[405], причем им не дали исповедаться перед смертью.

Но вот что примечательно в этой истории с оговором (якобы) дьяком видных бояр, в том числе и бывшего государева любимца – Д.М. Володихин писал, что «в истинности слов дьяка, судя по нескольким странным оговоркам в летописном тексте, Иван Васильевич впоследствии сомневался»[406]. Однако эти его сомнения никак не сказались на карьере дьяка – хотя указание на то, что дьяк оболгал казненных, содержится уже в Летописце начала царства, последняя редакция которого датируется 1560 г., однако в ходе Полоцкого похода Ивана Грозного в 1562–1563 гг. дьяк сопровождает царя, а после взятия крепости остается в ней в составе новой полоцкой администрации[407] (С.Б. Веселовский предположил, что дьяк был казнен в годы опричнины[408]). Следовательно, есть все основания полагать, что в докладе дьяка содержалась информация о действительных винах казненных бояр. И вот что любопытно – согласно Новгородской летописи, летом 1546 г. в Москву были доставлены 35 опальных новгородцев, а опала на них была наложена «в том, што в спорех с Сурожаны не доставили в пищалники сорока человек на службу; и животы оу них отписали и к Москве свезли, а дворы их оценив на старостах доправили»[409]. Вне всякого сомнения, челобитчики, встретившие Ивана на дороге под Коломной, попытались вручить великому князю грамоту, касавшуюся этого дела и судьбы их товарищей. И тот факт, что на карьере и положении дьяка последствия коломенского дела никак не сказались (если он и был казнен в годы опричнины, спустя два десятилетия после казни лета 1546 г., то явно не в связи с этим делом), наводит на мысль о том, что бояре были каким-то образом замешаны в новгородском деле.

В.Д. Назаров, касаясь опал, обрушившихся на Ивана Кубенского, обратил внимание на ряд совпадений, связанных с судьбой князя и его землями. Жалованная тарханно-несудимая грамота, выданная от имени Ивана Васильевича 22 сентября 1549 г. игумену Новоспасского монастыря на бывшую вотчину Ивана Кубенского село Семеновское Бартенево в Можайском уезде, гласила, что село было передано монастырю «в вечной поминок» по князю Михаилу Трубецкому[410]. Князь Михаил был убит 15 декабря 1544 г., а на следующий день князь Иван Кубенский оказался в опале. По мнению историка, смерть юного княжича (которому на тот момент было около 12–13 лет) была связана с действиями И.И. Кубенского и кем-то из его людей, за что на князя и была наложена опала. Ну а после его казни его владения были отписаны в казну, и уже оттуда по распоряжению Ивана Васильевича деревня Семеновское Бартенево в качестве вклада на помин души юного княжича перешла монастырю[411]. Одним словом, коломенское дело совсем не так просто, как может показаться на первый взгляд, и скрывает какую-то тайну, связанную так или иначе с боярским своеволием и «безчинием» в годы междуцарствия.

В коломенском деле лета 1546 г. обращает на себя внимание и еще одна примечательная деталь – это та скорость, с которой был проведен розыск и совершена казнь. Означает ли это, что великий князь (или те, кто стоял у него за спиной и направлял умело его гнев в нужное русло) не был уверен в своих способностях покарать виновных в инциденте и опасался, что если затянуть решение проблемы, то опальные сумеют, задействовав свои связи, добиться прощения или, во всяком случае, смягчения наказания? Ведь подобный прецедент уже был в конце 1545 г. Одним словом, при чтении источников вопросов возникает едва ли не больше, чем ответов.

Говоря о казнях и опалах 1545–1546 гг., нельзя не упомянуть и еще один загадочный случай. Летописец начала царства, один из важнейших источников по истории первых лет правления Ивана Васильевича, сообщает, что 3 сентября 1545 г. великий князь повелел «казнити Офанасия Бутурлина, урезати языка ему у тюрем за его вину, за невежливое слово»[412].

Что за «невежливое слово» произнес дальний потомок героя Невской битвы Гаврилы Олексича Афанасий Бутурлин (летописец не называет его отчества, так что неясно, к какой именно ветви рода Бутурлиных относится этот Афанасий[413]), составитель летописи уточнять не стал, посчитав это неважной подробностью. Это дало простор историкам для интерпретаций. К примеру, М.М. Кром считал, анализируя этот случай, что «15-летний великий князь уже вполне вошел в роль «государя всея Руси» и не терпел ни малейшего прекословия»[414]. Однако точно так же можно предположить, что Афанасий действительно мог произнести некое «невежливое слово» – а хотя бы и касавшееся происхождения самого Ивана. Во всяком случае, язык Афанасию урезали у тюрьмы, то есть это было официальное наказание, по суду, а не как результат вспышки гнева у юного государя, да и обладал ли 15-летний Иван на тот момент такой властью, чтобы вот так просто лишить языка не рядового псаря или конюха, но родовитого, хотя и нетитулованного аристократа? И если это так, то кому перешел дорогу Афанасий Бутурлин?

Но если дело Ивана Кубенского и Афанасия Бутурлина вызывает множество вопросов и представляет, судя по всему, вершину айсберга, то этого нельзя сказать о казни, случившейся в январе 1547 г., незадолго до свадьбы юного Ивана с Анастасией Романовной Захарьиной. И снова процитируем Постниковский летописец: «Генваря в 3 день положил князь велики свою опалу на князя Ивана на княж Иванова сына Дорогобужского да на князя Федора на княж Иванова сына Овчинина Оболенского, велел их казнити смертною казнью: князю Ивану головы ссечи, а князя Федора велел на кол посадити; и животы их и вотчины велел на себя взяти»[415]. Составитель Хронографа добавлял к этому известию любопытную подробность – по его словам, казнь свершилась по желанию князя М.В. Глинского, брата Елены Глинской, матери великого князя, и княгини Анны, бабки Ивана Васильевича[416]. «В чем заключалась вина молодых людей, остается неизвестным», – писал В.В. Шапошник[417]. Однако М.М. Кром полагал иначе. По его мнению, эта казнь стала актом мести со стороны семейства Глинских[418]. Отец Федора Овчины, тот самый Иван Овчина Оболенский, фаворит Елены Глинской, принял активнейшее участие в «поимании» Михаила Львовича Глинского. Иван же Дорогобужский был приемным сыном боярина и конюшего И.П. Федорова, женой которого была Мария Челяднина, племянница Ивана Овчины. А