всея Русии началась после его венчания на царство и женитьбы. Но очень многие связывают начало так называемой «эпохи реформ Избранной Рады» именно с этими событиями. Отсюда и тот значительный интерес, который проявляли, проявляют и, очевидно, будут проявлять историки к этому событию. И, поскольку ранее мы уже писали о том, что вместо отдельной главы о историографии мы намерены время от времени вставлять историографические экскурсы в текст нашего повествования по мере необходимости, то сейчас такая необходимость появилась.

Итак, что писали и пишут историки по поводу событий весны – лета 1547 г.? Тон в их изучении этой страницы истории эпохи Ивана Грозного задал еще «Колумб российских древностей» Н.М. Карамзин, когда написал, что «для исправления Иоаннова надлежало сгореть Москве»[433]. Авторитет Карамзина был настолько велик, что с тех пор связь между завершением бурного «боярского правления, наступившего после смерти Василия III, великим пожаром и волнениями в Москве и эпохой пресловутых «реформ Избранной Рады» представлялась практически аксиомой, проблема заключалась лишь в том, какую оценку дать событиям июня 1547 г. и под каким углом зрения их рассматривать.

В советской исторической науке с ее особым, пристальным интересом ко всякого рода социальным движениям, которые могли быть трактованы как проявления классовой борьбы, такое масштабное событие, и к тому же единственное за весь XVI в., как московский пожар 1547 г. и вызванный бунт городского населения, не могло не стать объектом пристального (хотя, быть может, и не столь тщательного, как в случае с городскими восстаниями следующего, XVII столетия) внимания. И рассматривалось это событие прежде всего через призму классовой и антифеодальной борьбы народных масс и, во вторую очередь, в контексте борьбы за власть при дворе юного (а тогда Ивану IV не исполнилось еще и 17 лет) великого князя, недавно торжественно венчанного на царство[434].

При такой постановке вопроса немудрено, что в соответствии с господствующей научной парадигмой события июня 1547 г. в Москве истолковывались как проявление острого социального противостояния между «черными людми» и «силными во Израиле»[435]. Лишь Р.Г. Скрынников в 1992 г. заметил, что, поскольку «посадские люди не выдвинули никаких социальных или политических требований, которые отражали бы их классовые интересы», то, в таком случае, и сам тезис о взрыве классовой борьбы в 1547 г. выглядит сомнительно[436]. М.М. Кром в 2010 г. и вовсе увязал события июня 1547 г. прежде всего с общим политическим кризисом в Русском государстве в 40-х гг. XVI в.[437]

В том, что классовый подход в оценке событий июня 1547 г. долгое время доминировал в отечественной историографии Новейшего времени, нет ничего удивительного – с одной стороны, свою роль сыграл упомянутый выше характерный для нее подход к оценке событий политической и социальной истории, а с другой стороны, соответствующая интерпретация сохранившихся источников. Стоит заметить, что московский пожар и волнения, охватившие город после него, оставили глубокий след в памяти современников тех событий и нашли свое отражение в целом ряде нарративных источников. Пожалуй, наиболее глубокий и основательный их анализ (хотя, на наш взгляд, и несколько предвзятый – «сохранившиеся источники очень неполно и крайне односторонне, враждебно отражают данные о московских волнениях июня 1547 г.»[438]), был дан в свое время С.О. Шмидтом[439]. Это избавляет нас от необходимости еще раз возвращаться специально к этой проблеме, благо это исследование не относится к числу раритетов и его легко найти и ознакомиться с соответствующими строками.

Заметим, однако, что отмеченная историком «враждебность» и «односторонность» в оценке событий июня 1547 г. в Москве, содержащаяся в источниках, на наш взгляд, обусловлена не только и не столько позицией авторов-составителей летописных повестей и иных источников о пожаре и бунте 1547 г., сколько тем «вопросником» (термин А.Я. Гуревича), с которым С.О. Шмидт и другие советские историки подходили к изучению этой проблемы. Так, к примеру, А.А. Зимин поместил раздел о московском пожаре и волнениях в главу об обострении классовой борьбы и городских восстаниях (именно так, во множественном числе! – В. П.) накануне начала периода реформ, тщательно выискивая и подбирая нужные свидетельства в источниках того времени[440]. На недостатки и однобокость такого подхода к оценке этих и других подобных событий того времени уже было обращено внимание некоторыми отечественными исследователями[441], и, пожалуй, стоит согласиться (осторожно!) с мнением А.Л. Юрганова. Он отмечал, что в исторической науке «любое концептуальное построение должно быть основано на анализе смысловых структур средневекового сознания»[442].

М.М. Кром, правда, не совсем согласен с такой трактовкой подхода к анализу исторических явлений эпохи позднего Средневековья – раннего Нового времени[443], однако тем не менее определенные точки соприкосновения в их построениях найти можно. И когда А.Л. Юрганов пишет о том, что для русского книжника «государство в этом контексте (контексте Страшного суда. – В. П.) – контрапункт эсхатологической идеи, главное средство коллективного спасения…» (выделено нами. – В. П.), почему «верой и правдой надо служить тому, кто «прирожден» быть государем, потому что государь исполняет волю Бога на земле и отвечает пред Судьей за неисполнение его „подовластными“ заповедей Божьих»[444], то как это расходится с высказанным М.М. Кромом тезисом о доминировании в московском политическом «дискурсе» XVI в. идеи стремления к высшему благу и общей пользе и осмыслении московскими книжниками конфликтов внутри целостного «политического тела» Русского государства как дьявольских козней?[445] На наш взгляд, никак, тем более что нам приходится так или иначе работать с текстами, которые рождались в интеллектуальной, книжной среде «говорящего меньшинства», и именно оно, это меньшинство, и создавало те смыслы и «дискурсы», изучая которые мы и пытаемся понять духовный мир человека той эпохи. Руководствуясь этими идеями и составив в соответствии с ними свой «вопросник», с которым мы подойдем к анализу содержания сохранившихся источников, содержащих сведения о событиях июня 1547 г., попробуем иначе взглянуть на «восемь дней, которые потрясли Россию» и сформулировать ответ на вопрос – что же тогда произошло в столице: была ли это вспышка классовой борьбы, как полагал А.А. Зимин, или же «примитивный бунт», как полагал С.О. Шмидт? Или же нечто иное – некое «ритуальное действо» (Н. Коллманн) с участием народа и царя, в ходе которого проверялась на прочность верховная власть и утверждалась ее легитимность в глазах народа?[446] И, наконец, действительно ли пожар и бунт июня 1547 г. стал тем переломным моментом в жизни и правлении Ивана Васильевича?

Для ответа на эти вопросы обратимся прежде к хронологии событий. Здесь необходимо отметить, что в нарративных источниках, описывающих события 21–29 июня 1547 г., есть две версии этих событий. Первую условно можно назвать