Света поморщилась, и Шагалов, она увидела, тоже. «Является» – любимый словесный паразит редактора: то и дело срывается с поводка, дрессировке не поддаётся, отстрелу не подлежит.

Шагалов без всякой насмешки поклонился Свете. У него были совершенно мальчишеские глаза. Почти такие же у Светиного сына: огромные, хитрющие, только у сына они фиолетовые, а у художника – ясно-голубые.

Вот, кстати, ещё одно недовольство миром, которых в последнее время копилось у Светы всё больше и больше: люди перестали смотреть друг другу в глаза. Отводят их, будто сделали что-то неприличное. Всем вместе смотреть на нечто отвратительное и уродливое – в порядке вещей, а прямых взглядов теперь боятся, как непристойных предложений.

Шагалов смотрел прямо в глаза и этим ещё больше понравился Свете. Конечно, она знала о нём многое, отлично помнила его работы – на некоторых в буквальном смысле слова выросла. Иллюстрации к старинным романам были таинственными, будто художник чудом путешествовал в прошлое и успел узнать о древних текстах то, что никому из потомков не открывалось.

Это были работы, как говорил сам Шагалов, «для занудного рассматривания» – жаль было расставаться с ними на выставке или перелистнув страницу. Подобные чувства вызывает ещё Филонов. И Брейгель.

Света, никакой не специалист, а рядовая журналистка рядовой газеты, точно знала, что́ ей в искусстве нравится, а что нет, но объяснить, почему одно – никак, а другое – лучше всего на свете, каждый раз получалось с натяжкой. Но если бы работы Шагалова не нравились Свете, он бы и сам ей не понравился: всегда так.

Бывают художники, которые много рассуждают о «себе в искусстве», дарят теоретическую базу любой почеркушке и лично выступают единственным, а то и лучшим из всех собственным произведением. Такие Шёлковой тоже встречались (один всегда ходил в шляпе), но Шагалов – она поняла это сразу – из другой «партии».

Редактор сиял лысиной далеко впереди, Света и художник еле за ним поспевали. «Вот военщина!» – беззлобно подумала журналистка. Тимофеич если и раздражал её, так только как родной, предсказуемый человек.

– Сюда, пожалуйста, присаживайтесь, – журчал Тимофеич, чуть ли не взбивая диванную подушечку, которую он, судя по всему, собрался положить под голову – или под спину? – Шагалову. Художник морщился всё сильнее, хотя морщины, расчертившие лицо согласно возрасту, были не от злобных мыслей, а от смеха. Он был весёлый человек, и наверняка умел слушать, и, конечно, был наблюдателен, как и полагается художнику. Непонятно, почему Тимофеич так переволновался, – бывали у них и более важные гости, но выход с подушечкой тянул как минимум на губернатора. «Засиделся в кабинете, бедняга, – решила Света. – Совсем от людей отвык».

Вышел фотограф, точнее, вышла. Высокая тётка с красным то ли от смущения, то ли от жары, которой, впрочем, не было, лицом. Старательно дула на чёлку, изображая, что ей душно. Под чёлкой млел здоровенный прыщ – мечта косметолога.

– Полиночка! – расплылся Тимофеич и тут же – как по команде – распустил громадный павлиний «хвост». Света давно привыкла к тому, что этот хвост распускается в женском обществе, а потом стремительно убирается – ну чисто зонт-автомат. Работал хвост только при дамах: редактор блестел глазами, пародировал Брежнева (о котором многие юные дамы имели весьма смутное понятие) и рассказывал анекдоты о блондинках, предварительно убедившись, что блондинок рядом нет. Если были, программа менялась, но вообще хвост переливался при дамах любой масти. В расчёт иногда шли даже мужчины, но никогда – подчинённые. При штатных сотрудниках Тимофеич оставался самим собой: мрачноватым, сухим, жадным на улыбки и премии. Блюл дистанцию до сантиметра.

Полиночка больно царапнула взглядом Свету, они сразу же друг другу не понравились.

– Вы разговаривайте, я пока присмотрюсь, – сказала фотограф. Света включила диктофон, Шагалов подвинул его ближе к себе. Пальцы у него были тёмные от въевшихся красок, а пиджак старый, в катышках. Свете вдруг захотелось, чтобы ледяной мартовский ветер, только что гнавший её по улице, залетел бы в студию и унёс с собой фотографа и Тимофеича. Не насовсем, на время, а она бы пока спросила Шагалова о важных вещах. Полиночка и редактор полетали бы тем временем над городом, как на картине Шагала, – тоже ведь неплохо!

Но редактор не уходил и не садился. «Хвост мешает», – злобно подумала Света. Всё-таки рассердилась на глупого Тимофеича.

– А что, если нам чаю выпить? – спросил вдруг художник. Голос у него был низкий, литой. Не для художника – для оперного баритона.

Полиночка кивнула и отбыла куда-то в дебри фотостудии; следом за ней, переваливаясь под тяжестью хвоста, двинулся редактор.

– Ну что, Света?

Шёлковая вздрогнула – так похожи были эти слова на те, которых она давно, уже семь месяцев, не слышала. Не только слова, а всё сразу: интонация, чувство, даже взгляд. Она закрыла глаза на секунду, чтобы прогнать наваждение (хотя специально его порой вызывала), и ровным голосом задала первый вопрос.

Интервью – работа легче лёгкого. Если собеседник умён, это вообще не работа. Говоришь с человеком о том, что тебе и ему интересно, потом расшифровываешь запись – и готово! Свете доводилось расспрашивать как местных, так и заезжих знаменитостей, и почти каждого она умудрялась «раскрыть». Секрет был прост: придумать первый ударный вопрос. Звёзды – тоже люди, как ни сложно в это поверить; но вот на то, чтобы их заинтересовать, даётся лишь один шанс.

Но сейчас она почему-то сказала те слова, которые говорила на протяжении последнего времени только самой себе. Голос её был ровный, а слова неправильные – не из тех вопросов, которые она сочиняла ночью, начитавшись про художника в Сети:

– Как жить, если жить не хочется?

Шагалов поднял брови.

– Извините меня, – смутилась Шёлковая. – Только не думайте, что я сумасшедшая…

Она окончательно растерялась, выключила диктофон. Скорое возвращение Полиночки и Тимофеича висело в воздухе, как предчувствие грозы.

– Света, – сказал Шагалов, – мне восемьдесят два года, и я очень хочу жить. Я всё время боюсь что-то не успеть. Знаете, вы ещё так молоды! В юности кажется, что у нас много здоровья, сил, удачи – нам нравится расходовать и то, и другое, и в той же категории проходит время. А в старости всё повторяется с точностью до наоборот, Света. Вы, главное, живите. Не бросайте это дело!

Он улыбнулся, но выглядел при этом грустно.

– Знаете, что я сейчас вспомнила? – Света начала заикаться, как бывало у неё только от очень сильного смущения. – Однажды я… я пришла в церковь. Не знаю, чего ждала, но получилось всё очень смешно. Батюшка мне попался молодой и странный – он сам мне начал исповедоваться. И вот я тоже, вместо того чтобы спрашивать вас про художника Шагалова и его творческий путь, говорю о себе. Вы извините меня.

– Не извиняйтесь. Мы с вами запишем интервью в мастерской, если вы не торопитесь. А пока не пришли наши друзья с чаем, расскажете, что случилось?