– И при чём же здесь мы? – Наташа, разумеется, помнила, что единственного сына Титании от всех её мужей и любовников зовут Семёном и что Семён этот лет на шесть от силы моложе самой Стафеевой. Логично, что бабушка завещала квартиру внуку. Да, можно, вяло порадоваться за нового хозяина квартиры – так же вяло поскорбев о кончине хозяйки, – но дальше-то что? Сколько ещё стоять у окна в пижаме?

– При том, что надо помочь Таньке разобрать вещи в квартире. Она отдаёт всё подряд, ничего мне, говорит, из того дома не нужно. Вроде бы свекровь её не любила.

– Не верю, её все любили, – сказала Наташа. – Все свекрови и все мамы любовников.

Это, кстати, было правдой. Титания после расставания с каждой ослиной головой сохраняла милейшие отношения с женщинами, которые произвели её мучителей на свет: навещала в больницах, поздравляла с праздниками, одной даже связала тапочки крючком. Тапочки! Крючком!

А эта вот, значит, не любила.

– Что, прямо сегодня надо ехать? – тоскливо спросила она.

– Да, Наташечка, прямо сегодня. Даю тебе час на кофе с душем, а потом дуй в Митино.

Ещё и в Митино!

– Хорошо начинается Новый год, – ворчала Стафеева, заправляя кровать по линеечке. – Могла бы спросить вначале: может, у тебя планы на сегодня, Наташа? Может, ты хотела спать до вечера, а потом дочитать наконец новый роман Боярышникова, который ни разу не Шекспир, но стоит в плане издательства на март?..

Прозаик Боярышников – это был персональный кошмар Наташи Стафеевой, тоже на свой лад пытавшийся захламить её мир. И мир читателя. И свои собственные тексты.

Конечно же, книги должны и могут быть разными. Боярышников имеет право писать так, как дышит – прерывисто, хрипло и громко. Кого интересует, что редактор Стафеева, рядовая лошадка большого издательского дома, любит просторные тексты, где метафоры отмеряют гомеопатическими горошками на ложках, а прилагательным объявлен последний и решительный бой? Боярышников упрямо впихивал по три прилагательных подряд в каждую фразу – они там ну никак не удерживались, норовили соскользнуть и забыться; но автор бдительно отслеживал все свои «ровные, белые, восхитительные зубы» и «нежные, тёплые, розовые губы, напоминавшие тугой бутон».

Каждую новую книгу Боярышникова ждало ровно то же самое, что предыдущие: громкая презентация, два-три интервью, молчание критиков и минимальные продажи. Но издательство, где трудилась Наташа, терпеливо публиковало его новые опусы – потому что где-то там, наверху, у Боярышникова имелись настолько прочные связи, что ими можно было бы задушить кого-нибудь при надобности: как проводами.

Новый год ещё сам себя не осознал – шли его первые сутки. По пути на автобусную остановку в сей безжалостный час Стафеева встретила только собачников, терпеливо выгуливающих питомцев – почему-то сегодня утром попадались сплошные шпицы.

В автобусе было тоже не сказать чтобы очень людно; странно, что он вообще ходил и пришёл. А в метро Наташа совсем загрустила. Надо было отказать Лильке: что это такое вообще – вытаскивать людей из тёплой постели первого января?

Топоча по переходу, Стафеева вспомнила широкую Лилькину улыбку и пробормотала:

– Где грифель мой? Я это запишу, что можно улыбаться, улыбаться и быть мерзавцем…

Перегоны между станциями в этой части синей ветки Наташа не любила – они были, по её мнению, уж слишком длинными. Было неуютно находиться в туннеле: казалось, что это затянувшийся аттракцион, в котором она согласилась участвовать из глупой отваги. К тому же в вагоне она была одна – никто не хотел ехать сегодня в Митино, у всех нашлись более интересные дела. Даже голос, объявляющий станции, звучал как-то издевательски: следующая станция «Строгино»… «Мякинино»… «Волоколамская»…

Из метро Стафеева вывалилась такой уставшей, будто уже разобрала вещи не в одной квартире, а в нескольких. Проверила адрес, который прислала Ивашевская, – нужный дом находился в переулке Ангелов.

«Какие уж тут ангелы», – ворчала про себя Наташа, шагая по Митинской улице. Читала по редакторской привычке всё, что было написано на вывесках и заборах (а не выпал бы снег, так и на асфальте). Аптека, ломбард, разливное пиво, пицца, банк, салон женского белья, сладкая экзотика, домашний текстиль – вывески, как плечами, теснили одна другую. По части торговых центров Митино превзошло все окраины – мало того что здесь работал радиорынок, так ещё и на каждом углу подмигивал то синим, то красным неоном очередной торговый центр.

Раньше это была деревня. В деревнях люди объединялись в храмах, а теперь – в храмах торговли.

Москва, подбиравшая окрестные деревни, как юбки, внезапно снова стала распадаться: теперь уже не деревни, но спальные районы стали особыми географическими единицами, жители которых отличались от соседей укладом и даже чем-то вроде местных традиций. Общей была удалённость от центра, семнадцатиэтажные дома-ширмы 1990-х и непременные качели у метро.

Окна в домах сияли разными цветами – не так, как в Наташином детстве. Были жёлтые традиционные, белые энергосберегающие, ядовито-розовые – там использовали лампы особой подсветки для комнатных растений (по слухам, бессмысленные), синие – где гулял вечный праздник новогодних гирлянд.

Переулок Ангелов сворачивал от Митинской влево… Возможно, здесь кому-то в незапамятные времена явился ангел?[8] Или тут жил какой-то выдающийся болгарин по имени Ангел? Русский по фамилии Ангелов?

Стафеева была так чувствительна к топонимам, что это граничило с манией. Надуманной к тому же. Когда она в сентябре начала искать квартиру – а это нелегко, попробуйте сами снять жильё в Москве, когда параллельно с тобой по рынку рыщут неутомимые и никогда не спящие родители первокурсников со всей России! – то отвергла прекрасный вариант у «Динамо» только потому, что улица называлась 3-я Бебеля.

– Не могу я жить на Третьей Бебеля! – Стафеева сказала как отрезала и в следующий раз просто отказывалась смотреть квартиры, расположенные на неблагозвучных улицах. Титания, рекомендовавшая ту самую Бебеля, всерьёз обиделась и не стала участвовать в дальнейших поисках.

Улица Рочдельская звучала тоже не идеально, но всё-таки прошла первичный отбор – к сожалению, там были другие проблемы. Квартиру сдавала родственница умершей генеральши: это было Наташе не по средствам, сразу ясно. Но родственница настаивала: хотя бы посмотрите! Она была тоже по- другой или коллегой, Стафеева теперь уже не могла вспомнить чьей.

Громадная квартира, заставленная, как с перепугу показалось Наташе, чучелами и зеркалами, выходила окнами на Белый дом.

– Если что, пригнёшься, – шепнула Лилька, которую Стафеева попросила съездить на смотрины вместе с ней.

Вазы, канделябры, плюшевые диваны – и повсюду вещи прежней хозяйки, которые пока никто не собирался вывозить и раздавать. Шкафы ломились от платьев, платья пахли духами – и, возможно, ду́хами.

Ещё стоя на пороге, Наташа поняла, что не сможет здесь жить, – и с облегчением услышала неподъёмную цену, которую назначила родственница.