Брюсселя, а вслед за ними и жертвы первого боя у Катр-Бра. Потеряв покой и сон, она ждала со всевозрастающим нетерпением вести о том, что все кончено, изо всех сил стараясь хранить веру в предсказание своего хладнокровного и компетентного в военном деле мужа, который благополучно пережил столько кампаний, что просто не мог, в ее понимании, пострадать и в этой последней битве. «Сама мысль о возможности его ранения мне даже в голову не приходила, – писала она позже, – до той самой минуты, когда мне сказали, что он погиб».

Ну а во всем том хаосе, который последовал за решающей битвой при Ватерлоо 18 июня, через два дня после первого боестолкновения у Катр-Бра, бедная Магдален пережила истинные муки из-за взаимоисключающих донесений о судьбе ее Уильяма: сперва ей сообщили, что он цел и невредим; затем, что погиб на поле боя, обрушив ее «с вершин лихорадочного счастья в пучину смятения». Лишь через два дня после одержанной британцами победы она, наконец, услышала правду: де Лэнси жив, но ранен крайне тяжело, и состояние его критическое.

Магдален успела себя убедить, что ее Уильям, будучи всегда при Веллингтоне, «рискует меньше, чем в гуще сражения», вот только муж, очевидно, решил оградить ее от знания реального положения дел, поскольку, прослужив бок о бок с герцогом все пять с лишним лет его кампании на Пиренеях, знал, как никто, склонность главнокомандующего всегда пребывать в самой гуще боевых действий и, как следствие, подвергать опасности и себя, и своих верных штабных офицеров. Один из подчиненных так описывал их пышную кавалькаду утром перед решающим разгромом Наполеона при Ватерлоо: «…весело и беззаботно гарцевали они, будто выехали встречать гончих в каком-нибудь тихом английском графстве». Вот только попали они на этот раз не на пасторальную охоту, а на одну из кровавейших битв за всю их карьеру, и ближний круг герцога поплатился за беззаботность тяжелыми потерями. Погибли двое из восьми адъютантов Веллингтона. Его военный секретарь лорд Фицрой Сомерсет был выбит из седла и в итоге лишился руки, а командующий кавалерией лорд Аксбридж, ехавший по другую руку от фельдмаршала, получив ранение в ногу, в седле удержался лишь благодаря тому, что его успел подхватить сам Веллингтон. И сэру Уильяму запаса удачи хватило лишь до второй половины дня, когда, едучи бок о бок со своим старым другом и соратником, он получил срикошетировавшим от земли пушечным ядром удар в спину такой силы, что, перелетев через голову лошади, оказался на земле с восемью сломанными у самого хребта ребрами и пробитым их осколками легким.

Ян Виллем Пинеман. «Битва при Ватерлоо», 1824 год. На картине изображен Веллингтон со своим штабом

Ян Виллем Пинеман. «Битва при Ватерлоо». На эскизе – раненый сэр Уильям

Как только подтвердилось, что Уильям выжил, Магдален преисполнилась отчаянной решимости добраться к нему – и пустилась в путь не просто опасный, а из разряда немыслимых для молодой особы, которую супруг всячески до этого оберегал. Дорога на Мон-Сен-Жан, куда его доставили, была битком забита обозами с ранеными, а по пути ее то и дело донимали прусские солдаты, так и норовившие ворваться в ее зашторенную карету, а один так и вовсе долго преследовал ее, угрожающе размахивая оголенным клинком. Затем при проезде через Ватерлоо вдруг отчаянно заржали даже ее лошади, не выдержавшие запаха крови и первой гнили от нагромождений трупов, – всех тех ужасов, от которых так оберегал ее муж. Однако, невзирая на все это, она продолжала упрямо стремиться вперед, к нему. Не пробыв замужем за Уильямом и трех месяцев, она теперь более всего на свете боялась не застать его в живых. Наконец она отыскала по оставленному ей одним из товарищей мужа описанию «лачугу» полевого госпиталя, где тот ее и поприветствовал с лежанки, протянув ту руку, которой еще мог пошевелить, словами: «Вот ведь, Магдален, печально-то как все сложилось, на так ли?».

Ничего подобного этой сцене она ни до, ни после не переживала. Домик «был разграблен и попален французами», вспоминала она, из немногих удобств – треснувшая чашка и мешок соломы вместо подушки. Главное же, сам Уильям был откровенно плох. Вопреки заверениям полевых хирургов, что у него есть все шансы скоро пойти на поправку, его привыкшей к роскоши и прежде не соприкасавшейся с трагедиями молодой жене сразу же стало понятно, что ей нужно стать сиделкой при нем. При этом никого, кроме новой служанки Эммы, нанятой перед самым отъездом из Англии, чтобы изредка подменять ее в этой роли и оказывать ей эмоциональную поддержку, у Магдален не было.

Она справлялась со всем, что на нее вдруг обрушилось, с невероятным самообладанием: день за днем безропотно перевязывала его, ставила пиявки, обмывала, пуская на тряпки свою одежду; ночь за ночью сидела у его постели, держа за руку и не желая отпустить от себя ни на мгновение. И все это время в ней вызревало все более полное осознание тщетности всех этих ее усилий в силу безнадежности ситуации, хотя любящий ее всеми фибрами своей воистину благородной души муж и тщился до последнего поддерживать в ней надежду на благополучный исход. «Даже если я и поправлюсь полностью, – говорил он ей тогда, вспоминала она, – на службу я в жизни не помыслю вернуться, и пусть меня никто об этом даже и не просит, а мы с тобою устроимся тихо и счастливо в собственном доме до конца нашей жизни».

Вполне здравая мысль. Тем более, что и Фицрой Сомерсет в двенадцати милях от него в Брюсселе, оставшись без оторванной правой руки, подумывал теперь о том, как бы ему связать все свои будущие планы на жизнь не с войной, а с женой Эмили и их дочерью пяти недель от роду, исхудав, ослабев и многое претерпев, но не уставая благодарить «Провидение за сохранение жизни среди премногих опасностей» [44]. И лорда Аксбриджа ждало скорое воссоединение с женой. Потеря ноги, конечно, была тяжелой травмой на всю оставшуюся жизнь, но она определенно находила его «все столь же и даже более, чем когда-либо прежде оживленным». Уильям, однако, угасал у нее на глазах, и 23 июня это были вынуждены признать даже его врачи.

В ночь на 25 июня, ровно через десять суток после их расставания в Брюсселе, зная доподлинно, что времени у них не остается вовсе, Магдален взобралась на его узкое и тесное ложе и возлегла бок