– А вдруг, как у кого от нашей с Бьерном работы задом кровь пойдет? – грубо отшучивался гёт: – Сундук потом отмывай… Лень… Уж мы лучше тут жилы порвем, пока у кого-нибудь из нас пуп не порвется… Так, Ольг?

И Рыжий Лют растягивал потрескавшиеся губы у ужасающей улыбке.

Так они и силились переупрямить друг дружку все три дня обратного пути. Остались каждый при своем, зато уважать друг друга стали еще больше. Когда их на руках спускали на берег, глаза обоих закатились под брови, а кожа на ладонях была сплошной кровавой мозолью. Но к полуночи они отлежались и показали всем, что значит венедская пословица: работает за троих, а ест за четверых. Глядя на то, как они пьют пиво и перемалывают зубами мясо, кто-то пошутил, что от гребной натуги у них пупки все-таки развязались, и теперь пища проваливается мимо пуза прямо в рубахи. Воистину, ни одно брюхо не могло вместить столько еды, сколько умяли два загребных.

Утро для приплывших началось поздно. Но те, кто оставался в Хохендорфе поднялись на ноги ни свет, ни заря и, в меру своего разумения, принялись готовить корабли к отплытию. Носили к мачт-фишерсам бочонки с пивом и водой, мешки с житом и снедью. Проверяли кницы и весла. Уже никого не надо было убеждать в том, что из разоренного городца надлежит убраться как можно скорее. Самое позднее утро следующего дня.

В полдень горестные вопли вновь поплыли над Хохендорфом: викинги начали делить жителей на тех, кого они возьмут на Бирку, и тех, кого эта участь минует.

Для шёревернов началась потеха. Они ходили от одного невольничьего дома к другому и высматривали «лучший товар». Со стороны можно было подумать, что они судачат об овцах или свиньях.

Однако вскоре бестолковость этого занятия стала очевидной. Русь зарилась в основном на молодых женщин и девиц. Будь у них не три кнорра, а десять они бы не оставили в покоренном городце ни одной юбки, если только та не болталась на костлявой старухе. А кто при этом сядет на весла, их, похоже, совершенно не заботило.

Хрольф ругался со манскапом до хрипа. Но его люди стояли на своем либо требовали от него сделать так, чтобы и караси жирели, и щуки не скучали. Споры закончились тем, что молодух опять вернули в узилища, а будущих фольков начали отбирать по-варяжски мудро.

Хрольф повелел вывести из заколоченных домов всех детей до одиннадцати лет. После этого он приказал их матерям по очереди выходить из дверей и ждать пока ее дети не подбегут к ней. После этого женщина должна была найти своего мужа и вывести из заточения. Полную семью отводили в сторону и, к их великой радости, отпускали, точнее, запирали в их собственном доме. Через какое-то время в узилищах остались только никому не нужные старики, одинокие вдовы, вдовцы, молодые пары, еще не обзаведшиеся детьми, а так же парни и девицы на выданье, отроки и девчонки. Стариков со старухами прогнали взашей, а оставшихся полонян шёрёверны подвергли унизительному отбору.

Волькша ушел с торговой площади прочь. Его мучил нестерпимый стыд оттого, как варяги щупали девиц и молодух, как заставляли его сверстников показывать зубы и спускать портки, оголяя Ярилову палицу. Можно было подумать, что именно ею они будут работать на хозяина. Даже после того как Волкан вспомнил, что на Рюнмарё тяжелолицая жена бондэ пыталась купить у Хрольфа «рыжего фолька», потребного ей не столько для обработки земли, сколько для похотливой орати, он не примирился тем, что творилось перед узилищами.

И вот шестьдесят гребцов невольников было отобраны. К великому разочарованию манскапа женщин на кнорры определили всего двадцать, остальное место на деках отводилось поклаже. Ее набралось так много, что все посудины, включая Гром, сидели в воде настолько низко, что, буде дочуркам Аегира приспичит поиграть в салки, судьба кораблей будет незавидна.

Перед тем, как вереница ладей Хрольфа с богатой добычей покинула Хохендорфскую заводи, в жизни шеппаря произошло еще два немаловажных события.

Гребцов-невольников уже рассаживали по скамьям кнорров, привязывая хитроумными узлами к кницам, когда вверх по протоке из Щецинского залива поднялась лодка. Она не стала, как прочие суда, боязливо жаться к дальнему берегу, а направилась прямо к варяжским кораблям. Кроме двух гребцов в ней сидел какой-то викинг и еще трое воинов в добрых кольчугах, с мечами и щитами.

Хрольф уже хотел крикнуть: «Русь! Поднять топоры!», но Волькша узнал в ратарях трех приятелей Рудгера.

– Что вам надо, турпилинги? – не слишком ласково приветствовал их шеппарь. Парни замялись. В свейском они были не сильны. Пришлось Волкану истолковывать вопрос, даром, что у свейского и турпилингского наречия были общие корни.

– Возьми нас с собой, – попросили воины: – в наших семьях мы все – младшие сыновья. Чем сидеть на шее у старших, мы решили попытать морского счастья. Твои люди, – сказали они, косясь на Волькшу и Олькшу: – самые лучшие воины из тех, кого нам довелось встречать. Ни один хольд Уппландского ярла не сравнится с такими бойцами. Мы хотим сражаться с ними в одном строю, потому что и удача сама приходит к ним на поклон. Мы привезем домой полные сундуки сокровищ и станем старшинами Винеты!

Кто из них сочинил эту высокопарную речь? Но было видно, что готовили они ее не один день. И ведь не даром! Стрела лести попала в цель. Хрольф заухмылялся в усы. Что-то подобное он и сам ощущал с тех пор, как увидел венедских парней, бегущих по берегу Волхова от разъяренной княжеской дворни. Теперь его грезы разделили и сыновья турпилингских купцов. Добыча, с которой его манскап возвращался на Бирку, уже начала превращать мечты шеппаря в Явь. Но только мечтать теперь надо было о большем! О гораздо большем, чем плодородный бонд и десяток фольков! Вот эти Волинские парни вознамерились стать старшинами своего города. Так почему бы ему, шеппарю драккара, на борту которого по воле Судьбы обретается Каменный Кулак, не пожелать стать ярлом? Ну, чем он хуже Ларса?

От тщеславных мыслей в голове у Хрольфа зашумело сильнее, чем от красного вина, так что дальнейших речей он почти не слышал.

Просьбу турпилингов он, конечно, удовлетворил: какой шеппарь откажется от трех, снаряженных для сечи воинов. Уж кто-кто, а потрошитель сумьских засек в прежние времена не мог похвастаться обилием ратарей, жаждавших примкнуть к его манскапу. Вероятно, гордыня родилась на много раньше сына Снорри: как светлейший из ярлов Хрольф небрежным движением руки передал парней под начало Ёрна, которого в свою очередь сделал кормчим одного из кнорров.

Теперь настала очередь викинга обратиться к шеппарю с речью. Даже несмотря на то, что на нем не было лисьей шапки, сомневаться в том, что это человек синеуса Ларса, не приходилось. И потому сказанное им обрушилось на племянника Неистового Эрланда как гнев Рэны среди полного безветрия.

– Я – Эгиль Скаллагримсон, воин, – сказал он голосом сиплым, как шум прибоя: – Я двенадцать лет бился в дружине Уппландского ярла. Случалось и раньше, что его людей брали в плен, но он никогда не приходил к ним на выручку и не платил за них выкуп. Волиняне предложили мне или дожидаться прихода ярла под стены Винеты, или пойти с ними в твой манскап. Прилюдно и громко я, Эгиль Скаллагримсон, воин, говорю, что ухожу от Ларса и хочу искать удачи на твоем драккаре, шеппарь.