— Сегодня какой-то ностальгический день, — удивилась Таис. — Я хочу вспомнить: «Наверное тебя принес морской конек…»

— «Дельфин или морской конек», — уточнил Александр.

Таис согласно кивнула:

— «Ты, сидя между крыл, держалась за шипы, за рыбьи острия колючей гривы…» Так было. — Она улыбнулась рассеянно. — Но как давно было, даже не в прошлой жизни, а в какой-то древней-предревней. Да и было ли это вообще? Да, он был очень талантлив. Он есть, почему был, он где-то есть… Странно все это.

Леонид не понимал, о чем речь, но ему нравилось наблюдать за ними.

— И я люблю Менандра. Мы были бы друзьями? — неожиданно спросил Александр.

— Нет, — честно призналась Таис, вспомнив, как Менандр в Афинах на вопрос, как ему показался царевич Александр, холодно ответил: «Хорош».

— О чем вообще речь? — нарушил Леонид установившееся молчание.

— Таис в ранней юности была его музой и вдохновляла на создание шедевров любовной лирики, — объяснил Александр.

— Откуда ты знаешь, что это шедевры? Ты ни Менандра, ни его стихов той поры не знаешь. — Таис была несколько смущена.

— Но я тебя знаю. Ты в состоянии из любого сделать Орфея, — рассмеялся Александр.

На это нечего было возразить.

— Хорошо, я вам почитаю немного из того времени, — сказала Таис, но, немного подумав, засомневалась, — о, это очень личное, мне неудобно, это чужое и обо мне! Хотя… Вот это:

Твои рисунки неземные,

Твои холсты. Они как ты.

На них — нигде не росшие цветы.

Их нет нигде,

Лишь под твоей рукою, вот тут —

На голубом холсте они растут.

И мы нигде. Где океан? Нигде.

Ни в озере, ни в сказочном саду

Таких цветов, как эти,

Не найду — нигде на свете,

Но они растут на синей нарисованной воде.

Как ты и я — вот рядом, вот нигде!

Повисла тишина. Что-то изменилось в воздухе. У Александра и Леонида было одинаковое выражение лиц. Море рябилось. Александр усмехнулся задумчиво:

— Я понимаю твою радость, что он сейчас пишет Сатаровы драмы. Надо его от души поздравить.

— Его счастье, что свои чувства он может выразить в словах, делает из одной действительности другую, — дополнил Леонид.

Таис переводила скептический взгляд с одного на другого, удивлялась мужской солидарности, покачала головой, фыркнула и решила, что всем пора в воду — освежиться.

Другой берег, другой ветер, другая жизнь, другая Таис.

Александр задумчиво смотрел на море: «Что может быть лучше раздумий в вечерних сумерках? — Купание в вечерних сумерках!» — ответил он сам себе и пошел-таки в воду.

Леонид присоединился к нему, а Таис лежала на остывающем песке, наблюдала, как они дурачатся в воде и понимала, что, несмотря на то что она сейчас несомненно и всей душой наслаждается этим моментом, осознавая его прелесть и уникальность, это не спасет ее от того, что наступит время, когда она с еще большей истомой и меланхолией в сердце будет вспоминать, любить и оплакивать этот финикийский летний вечер еще сильнее, чем сейчас.

В тот же день поздно вечером Александр, наконец, дошел до разбора накопившихся бумаг, собираясь посвятить этому мерзкому делу полночи, и был немало удивлен и встревожен, когда охранник подал ему странную записку от Таис «Если я не буду помехой, позволь мне к тебе». Он тут же вышел в коридор; Таис, потерянная и несчастная, виновато стояла в полумраке приемной. Александр подождал, пока охранник выйдет, быстро взял ее за руку, втянул в свою комнату и строго спросил: «Что случилось?» Она свела брови и молчала, опустив глаза. Он встряхнул ее за плечи и нетерпеливо повторил свой вопрос.

— Я так соскучилась по тебе, — выдавила она из себя, нос ее натянулся, и слезы брызнули из глаз, как по команде. — Мне так надо было тебя видеть, — еле выговорила она и зарыдав, упала ему на грудь.

— Клянусь Зевсом, как ты меня напугала! Тихо-тихо. Ничего не произошло, я с тобой. — Он обнял ее крепко-прекрепко, оградив от всех опасностей и несчастий.

— Мне так стыдно… — прошептала она.

Александр поднял ее лицо и долго всматривался в ее глаза, качал головой, целовал ее. «Открой глаза, — говорил он ей, и она открывала, пока могла. — Я хочу видеть тебя». Если она не могла открыть глаза, он тихонько встряхивал ее, целовал снова, зубами ударяясь о ее зубы. «Я выпью твой стыд, твой страх, его уже нет. — Он снова встряхивал ее: — Тебе хорошо?» — «Да. Александр…»

— Тебе нечего бояться, нечего стесняться. Нет ничего важнее, чем ты. И у тебя нет причин чувствовать себя несчастной.

— Нет причин, — повторяла она за ним, как в тумане.

— Ты же знаешь, как я тебя люблю.

— Меня такая тоска взяла, когда ты скрылся в темноте, так сердце сжалось…

— Это нервы, от солнца, все хорошо.

— Все хорошо, — повторила она.

Ее тело было каким-то другим — нервным, скованным, и он ласкал ее до тех пор, пока слезы напряжения не сменились слезами освобождения от него. Александр сразился и изгнал злого духа, который завладел ее телом, пугал и мучил ее душу. Таис еще изредка всхлипывала, последние редкие судороги рыданий проходили по ее телу. Она походила на ребенка, приходящего в себя после истерики, и Александр всматривался в ее грустное лицо, закрытые веки, опухший рот. Он осторожно вытер слезы с ее лица, и она поцеловала его руку.

— Тебе лучше? — нежно спросил он.

Она вздохнула утвердительно. Александр подумал, что любит ее ужасно, и это… ужасно. Два разных, чужих человека встречаются волей судьбы, потом что-то непонятное происходит с ними, и они становятся родными, не могут друг без друга, и жизнь превращается в сплошную тревогу, горячку, жажду, которую невозможно утолить, в пожар, который невозможно потушить. И этот постоянный страх и забота, чтобы другому было хорошо, радостно, спокойно. А если эту муку убрать, человек умирает. Просто какое-то сумасшествие, но как оно сладостно, как прекрасно!

— Почему ты такая другая в последние дни, что тебя беспокоит?

Таис виновато пожала плечами.

— Ты меня искусала всего, исцарапала.

— Извини.

Они обменялись взглядами, улыбнулись друг другу и в один голос рассмеялись: «Это от солнца».

— Я отняла у тебя целый час, ты хотел работать…

— Не отняла… Ты мне его подарила. Пожалуйста, не уходи.

Они почти никогда не возвращались в прошлое, в то время, когда они были рядом, но не вместе, и не предавались воспоминаниям. Но иногда его интонация или слово вызывали в ней воспоминание, ассоциацию, как сейчас. Его «не уходи» напомнило ей «полечи меня еще раз», когда он болел, лежал в горячке, и Таис остужала его горящий лоб далеко не ледяными поцелуями. Сейчас она может целовать его, сколько захочет. — «Спасибо, боги, за мою жизнь!»