Семь планетных светил на каком меж собой расстоянье;

Меру обоих небес сведал, обоих морей,

Звездные сведал стези, под звездами судьбы людские,

Нес на себе небеса, чтоб Геркулеса сменить[341].

И, риторические познать желая расцветки,

130 Сжатую, ясную речь он научился держать.

Суть категорий он думой усердной пытал; Аристотель,

Муж божественный, дом в сердце его приобрел;

Всякую боль иль недуг, какие только способны

Тело людское гнести, он научился целить.

Так пространную он в восприимчивом сердце обитель

И в глубоком уме подал искусствам семи[342].

Склонный к Венере толкать покой и праздность, порокам

Близкая, стали боязнь юноше часто внушать,

И, страшась бестревожно вести распутную младость,

140 Службы рыцарской он тяготы взял на себя.

Рьяно предавшись войне, умел он стяжать благосклонность;

Не миновал успех ратных деяний его.

Почести Цезаря он превзошел, Геркулеса свершенья,

Племени Ромулова славой[343] единственной став;

Удаль и сила его взнесли в вышину таковую,

Что он знаменщиком стал Авзонийской страны[344].

Всех превыше властей земных, на самой вершине

Мира боги хотят мужа поставить сего.

Лахесис бьется за то, для того Фортуна трудится[345],

150 Сила Юпитерова делу причастна тому.

Так как чин роковой велит[346] сему совершиться,

К царству такую ему Судьбы открыли стезю.

Так случилось, что град Карфаген, завидуя римской

Славе[347], с войною ступил за авзонийский порог.

Вот квириты орлов выдвигают, злосчастные стяги[348],

И злополучный час сонмы сенатски влечет.

Ибо войско сокрыл во мглистых долинах пуниец,

Чтобы погибель тебе, царственный Рим[349], принести.

Так вот в засаду сенат угодив, под внезапные дроты,

160 В оную пору попасть смог без сражения в плен.

Пленным становится царь, трибун становится пленным,

И зажатым полкам некуда уж отступать.

Рода лацийского мощь, Энеево племя, альбанской

Знати честь и красу вот уж в неволю влекут.

Удостовериться Рим по-другому не мог бы так ясно,

Сколь сомнительна власть в мире сомнительном сем.

Но с легионом его знаменосным Отцеубийцу

Лучший жребий тогда лучшей направил тропой.

Прах завидев вдали, от бранной поднявшийся смуты,

170 Тотчас уразумел он пораженье своих.

Он поспешает, врага грядущего опережает

И дружиной своей путь заграждает ему;

И, с благосклонством Судеб во враждебные рати вторгаясь,

Гибель пунийцам несет, волю — авзонским сынам.

Труд смехотворный людской слепым низвергается жребьем,

Наша жизнь — лишь предмет для посмеянья богов[350].

Случай сменился — Африка пала, Рим торжествует,

И побежденный уже страшен победнику стал;

Словно бы Рима боясь, небожителей сонмы священны,

180 С помощью быстрой придя, предотвратили беду.

Так смогла заслужить себе прощенье Фортуна,

Дав после тяжких судеб благоприятный исход[351].

Вести о жребии злом погрузили в стенания город[352],

И великий урон стыд величайший родил.

Радостный слух, нахлынувший вслед за предпосланным горем,

Смог любезнее стать из-за несчастий самих.

Молвят сперва, в долине какой, в котором укрытье

Расположился тайком пунов злокозненный полк,

Бранный жар сколь велик, лацийских мужей ослепивший,

190 Чтобы они пред собой скрытый не узрели ков;

Как почтенных отцов и римскую истую доблесть

Африка злая завлечь в сети умела свои;

Как врага сокрушил с малой ратью Отцеубийца,

Жителей как твоих, Рим, он тебе возвратил.

Так, преславен в своих деяниях, Отцеубийца

На устах у толпы чаще всех прочих звучит.

Царь, добычу собрав, ему принесенну победой

(Он сей корыстью владел, хоть и не сам приобрел),

В Рим направляет стопы; отцам досточтимым с дороги

200 Он посылает письмо. Было оно таково:

За Карфаген одоленный да будет лавром он взыскан,

Должною почестью, как в Лации заведено.

Судят и взвешивают с остроумьем глубоким неспешно

Римляне, как им сии должно уладить дела.

Вдумчивому подвергают они предмет обсужденью

И находят, что нет чести в деяньях царя,

Ибо, когда омрачилась римского имени слава,

Он, побежденный, в бою косной добычею был.

Чтобы, однако, ему не скорбеть при отказе позорном

210 (Трудно презренье сносить тяжкому гневу владык[353]),

Ставят печать на посланье они, которому темный

Смысл был придан: он мог значить и «дать», и «не дать»:

«Почесть готовый всегда воздать победителю, истой

Доблести царственный Рим ввек не поставит препон:

Тот, лавроносны кому колесницы[354] стяжала победа,

В должном почете отказ в Риме отнюдь не найдет.

Кто карфагенский народ умел победить, мы согласны, —

Должно тому взойти на триумфальных коней».

Лживая внешность письма, где изобразилась надежда,

220 Радостью в первый миг одушевила вождя.

Вскоре ж, когда образумился он, по всему пробежался,

Каждое слово когда он в рассуждение взял,

Благоразумным быв человеком, не вдавшися в ярость,

Молвил: «Двусмысленных я вижу изгибы речей».

Отцеубийце тогда говорит он (не мучится тяжко

Царский ум, коль пожать должно другому хвалы):

«Юноша, ты, на рождение чье, коль некая сила

Звездам присуща, взирал час благосклонной звезды[355];

Ты, от кого, чтоб потом не слыть ей слепою, Фортуна[356]

230 Всех своих перемен бремя и грех отвела,

Ты, в чьем обличии все способности мощной Природы[357]

Явственно выказались (лик твой — богине хвала),

Чьею рукою — и нет в том стыда — у враждебных исторгнут,

Я возвращаюсь к жене и к наслажденьям моим;

Зри же, юноша, день, по решенью судеб выходящий,

Дабы доблесть твою должной наградой почтить[358].

Скиптра твой труд заслужил, признаю: прими же ты скипетр

И кормило прими града и мира всего.

Ты пунийцев сломил; с моего взойди ты согласья

240 На колесницу, что дал для торжества тебе Рим[359].

Праведно смотрит Рим, и то, как им правда хранима,

Тем мне милей, что ее мне самому предпочли.

Это нельзя называть стыдом для меня иль обидой,