Жизнь так устроена: каждый из нас несет груз своих восемнадцати (кто-то двадцати, а кто-то и пятьдесяти шести) лет, наполненных ранами и предательствами, злом, причиненным кому-либо. Вопрос в том, возможно ли начать все заново. Данте отвечает на этот вопрос. Открытие, к которому он ведет нас, состоит в том, что прощение существует прежде вины. Бог полон милосердия к нам еще до того, как мы совершим ошибку. Ничего общего с тем, как мы зачастую относимся к детям: «Я тебя, конечно, люблю, но… стань ты чуточку лучше, я бы любил тебя сильнее». Убогий шантаж. Нет, Бог поступает иначе — прощение предшествует вине. Об этом говорится в песни тридцать третьей «Рая», где Мария представляется как Та, Которая «не только тем, кто просит, подает , но просьбы исполняет наперед». Просьба Данте «исполнена наперед» уже в песни первой, когда он не мог об этом и догадываться! Он кричит Вергилию свое Miserere — кто бы ты ни был, сжалься надо мной! — а Вергилий объясняет: ты всегда был любим и желанен. Я ждал твоего Miserere, чтобы прийти на зов, но три благословенные девы послали меня сюда еще раньше, чем ты меня позвал. Мария призывает Лючию, Лючия обращается к Беатриче, а Беатриче посылает Вергилия. Прощение предшествует воплю о помощи, оно существует прежде человеческого зова. Вся «Комедия», как и вся христианская жизнь, есть не что иное, как откровение прощения, предшествующего всему, — прощения, которое стоит у истоков всего.

Недавно один из моих друзей показал мне фотографию своего сына и сказал: «Может быть, это единственное, что мне удалось в жизни». Может быть, это и верно. Это единственный момент, когда мы переживаем опыт, подобный опыту Бога: мы даем детям жизнь с бескорыстностью, которая сродни Божественной. Мы любим их раньше, нежели узнаем, какими они будут, кем они будут; будет ли это мальчик или девочка, будет ребенок больным или здоровым, добрым или злым. Уже до всего этого мы их любим. Представляете, если бы нам всегда удавалось поддерживать в себе этот порыв — даже когда дети взрослеют! Один из моих учеников как-то раз сказал мне: «Мне нужно, чтобы всегда было место, где я никому не противен и не страшен». Место, где всегда и все готовы простить. Обретая прощение, мы чувствуем, что все вокруг к нам дружелюбно, все для нас. От этого зависит, в какой тон будут окрашены дни нашей жизни.

Предпоследний акцент опять-таки на желании.

В подтверждение того, что все сказанное мной не выдумка и не сон, кратко опишу структуру «Чистилища». Она действительно удивительным образом демонстрирует, что все повествование вращается вокруг именно этой темы.

Чистилище — это гора о семи кругах, на каждом из которых происходит очищение от одного из смертных грехов; человек получает прощение, и при этом проявляется безмерность человеческого желания и того единственного, что способно его утолить. Ведь смертные грехи и есть то предательство, о котором мы говорили, та ложь, когда мы сказали: «Мне этого достаточно!» Гордость и зависть, гнев и уныние, а затем корыстолюбие, чревоугодие и сладострастие — такие формы принимает преграда, которую ложь ставит желанию. Перед нами эти семь кругов. Каждому из нас эти пороки знакомы, все мы грешны; но души, пребывающие в чистилище, знают милосердие и потому мыслят о грехе иначе. Это все те же смертные грехи, за которые другие приговорены к аду; но именно здесь, как нигде, выявляется ценность свободы, потому что человек строит свою жизнь сам и в конце концов получает то, о чем просил. Нагрузил себя балластом — пойдет вниз, очистился — пойдет вверх. По своей собственной воле! Деформированное представление о христианстве заставляет нас верить, что существует некий грозный судья, который указывает: «Ты наверх, ты вниз». Каждый по своей воле пойдет вниз или вверх, в какой-то таинственной зависимости от того, как он задействовал свою свободу. Такова разница между Иудой и Петром. Оба в каком-то смысле предали, но Церковь учит нас называть предательством поступок Иуды и отречением — слова Петра, поскольку природа действий различна: одно — отгородиться от прощения, другое — согрешить и ошибиться, находясь в поле зрения всепрощающего взгляда. Петра переполняет боль, но он с детским порывом говорит свое «да»: «Да, Господи, Ты знаешь, что я люблю Тебя; я смердящий пес, но Ты знаешь, что я люблю Тебя»; Иуда же говорит «нет».

Знаете, из-за чего, по Данте, совершаются грехи? Из-за любви. Ведь любовь, желание — канва бытия. Человек не выбирает, желать ему или не желать: мы так устроены, мы — желание, желание — закон нашего бытия. Отрицать желание так же бессмысленно, как отрицать закон всемирного тяготения. Представьте, что вы решили не пользоваться законом всемирного тяготения и выйти из окна десятого этажа. Ну-ну, попробуйте. У вас есть вес — и это решаете не вы. Точно таким же образом нашей природе присуще желание; это решаем не мы, мы сами — желание. Да, мы согрешаем, говорит Данте, мы ошибаемся, но исходный импульс, задающий траекторию, верен: именно любовь влечет нас ко всему. Проблема в том, что необходимо полностью понимать собственную природу и природу объекта, находящегося перед нами, необходимо честно признавать несоответствие этого объекта широте желания, необходимо идти на жертву. Но движет нами именно любовь.

Данте разделяет чистилище на три сферы. Первую составляют три смертных греха — гордость, зависть и гнев, вызванные тем, что любовь «ошиблась целью»[146]: человек привлечен неверной целью, но само по себе влечение свойственно человеку по природе. Центральная сфера — духовная лень. Ленивые люди — те, кто видят истину, но по нечестности своей не хотят признать соответствия между истиной и своим желанием. Духовная лень — грех «скудной любви»[147]: в человеке недостаточно любви к истине, вследствие чего он остается неподвижным, замкнутым в самом себе. И последняя сфера — корыстолюбие, чревоугодие и сладострастие, то есть деньги, еда и секс; это грехи от «чрезмерной любви»[148], от избытка, от следования за инстинктом. Но причина их — все та же привлекательность, которая содержится в каждом творении.

Наконец, о числе семь. Это открытие мы совершили с друзьями из Cento canti[149], изучая труд известного литературоведа Чарльза Синглтона. Если не принимать в расчет первую песнь «Ада», которая служит вступлением ко всей «Божественной комедии» и за счет которой число песней в «Аду» достигает 34, то в каждой части останется по 33 песни — всего 99. Таким образом, центральной окажется песнь семнадцатая «Чистилища». И здесь происходит нечто странное, словно Данте дает читателю особый сигнал. Дело в том, что объем песней в «Комедии» произволен, то есть количество стихов в каждой из них носит случайный характер, варьируется без какой-либо закономерности. Здесь же происходит иначе: центральная песнь — семнадцатая, сердцевина произведения, состоит из 139 стихов. Предыдущая и следующая включают по 145 стихов. Еще по одной справа и слева — опять по 145. И еще по одной — 151. Очевидно, Данте осмысленно группирует семь песней, хочет на что-то указать, хочет, чтобы мы что-то увидели. Семь — это число Творения, число человека на земле. Данте словно дает знак: обратите внимание, когда вы окажетесь здесь, вы будете находиться в сердцевине всего произведения. И это те самые песни, где он объясняет природу любви. Вся эта конструкция была построена ради этой сердцевины, чтобы рассказать, какова природа человека, какова ваша природа. Цель всего произведения — объяснить, почему ваша природа есть любовь, показать, что вы созданы по образу и подобию Божию.