– Для вас, – сухо ответил он. – Но вы, видите ли, не король Франции. Я дам вам совет на случай, если бы вам когда-нибудь пришлось бы с ним встретиться, – продолжал он с тонкой улыбкой на губах, похлопывая по ушам свою лошадь. – Заговорите с ним о сражениях при Жарнаке и Монконтуре и восхваляйте отца вашего Кондэ. Так как Кондэ потерял сражение, а он его выиграл, то все ваши похвальбы будут вдвойне относиться к нему. Чем ниже, чем безнадежнее падает могущество человека, друг мой, тем приятнее ему вспоминать о нем и тем выше ценит он те победы, которых не может более одержать.

– Уф! – пробормотал я.

– Из двух придворных партий, – продолжал Рони, не обращая внимания на мое неудовольствие, – доверяйте Омону[94], Бирону, «французскому кружку»: они, во всяком случае, верны Франции. Но избегайте, как изменников и испанцев, всех, кто только водит дружбу с обоими Рецами[95], этими шакалами короля испанского, как их называют.

– Но Рецы ведь итальянцы! – с раздражением воскликнул я.

– Ничего не значит. Они кричат: «Да здравствует король!», а втайне стоят за Лигу или за Испанию и вообще за все, что может привести вред нам. Но мы воистину французы; и наш вождь, если только Богу угодно будет сохранить его жизнь, будет еще со временем королем Франции.

– Да, но чем меньше придется иметь дела с любым из них, если только не с оружием в руках, тем приятнее мне будет.

Он посмотрел на меня с какой-то странной улыбкой, как всегда, когда не высказывал всего, что было у него на уме. Эта улыбка, в связи с тем особенным оттенком, который он придал всему нашему разговору, равно как и собственные мои сомнения по поводу моего будущего и его виды на меня, привели меня в тревожное состояние, не проходившее целый день. От него я отделался только в виду угрожавшей нам более непосредственной опасности. Вот как это было.

Мы приблизились уже к воротам Блуа, надеясь проехать в город, не возбуждая ничьего внимания, когда из переулка тихо выехали нам наперерез два всадника. Они остановили лошадей и, пропуская нас, очень внимательно посмотрели вслед. Рони, ехавший почти рядом со мной, шепнул мне поспешить. Не успел я исполнить его приказание, как незнакомцы пустили своих лошадей в галоп и, поравнявшись с нами, повернулись в седлах и заглянули нам в лица. Вслед за тем один из них громко воскликнул: «Это он!» Они поставили своих лошадей поперек дороги и остановились в ожидании нас. Положение наше было отчаянное: ведь Рони, в случае если бы его узнали, должен был считать себя счастливцем, если б ему удалось отделаться одним заточением в тюрьму. Король слишком дорожил своей славой католика, чтобы оказать покровительство гугеноту, как бы он ни был знаменит. Хотя нас было пятеро на двоих, но, в виду близкого соседства города (ворота находились на расстоянии выстрела из лука), всякое сопротивление или бегство были безнадежными. Мне казалось, что нам оставалось только действовать наглостью; Рони был того же мнения. И мы с самым невинным видом поехали вперед.

– Стой! – резко крикнул один из незнакомцев. – И позвольте мне сказать вам, сударь, что вас узнали.

– Что же из этого? – нетерпеливо ответил я, продолжая ехать вперед. – Уж не разбойники ли вы, что преграждаете честным людям дорогу?

Говоривший язвительно взглянул на меня и, помолчав, ответил:

– Оставьте шутки, сударь! Кто вы такой, я не знаю. Но особу, которая едет рядом с вами, зовут де Рони. Его я знаю и прошу остановиться.

Я решил, что игра наша проиграна; но Рони сейчас же ответил ему, притом почти в тех же выражениях, как и я:

– Да, сударь, но что же из этого?

– Что из этого? – воскликнул незнакомец, дав шпоры своему коню, но по-прежнему заграждая нам дорогу. – А то, что вы должны быть сумасшедшим, если решаетесь показываться на этом берегу Луары.

– Я уже давно не видел другого берега, – бесстрастно ответил мой друг.

– Но, ведь, вы де Рони! Вы этого не отрицаете? – с удивлением воскликнул вопрошавший.

– Конечно я этого не отрицаю, – прямо ответил Рони. – Да, было время, сударь, – продолжал он, внезапно воодушевляясь, – когда редко кто из придворных его величества осмеливался вступать в пререкания с Соломоном де Бетюном, и уж, наверное, никто не посмел бы остановить его на большой дороге, на расстоянии мили от дворца. Но времена, стало быть, переменились, сударь, и это очевидно не только для меня, но и для других, если любой прохожий на дороге позволяет себе останавливать верных и надежных людей, собирающихся вокруг его величества в минуту нужды?

– Что? Вы – Соломон де Бетюн?! – недоверчиво воскликнул незнакомец. Несмотря на видимое недоверие, лицо его изменилось, и в голосе послышались разочарование и досада.

– А кто же иной, сударь? – надменно ответил Рони. – Я Соломон де Бетюн, и насколько знаю, не менее других имею право находиться на этом берегу Луары.

– Тысяча извинений!

– Если вы не удовлетворены…

– Нет, месье де Рони, я вполне удовлетворен.

Незнакомец повторил это с унылым видом, еще раз прибавил «Тысяча извинений» и стал приносить новые извинения, почтительно сняв шляпу.

– Простите, но я принял вас за вашего брата, гугенота, Максимиллиана, – объяснил он. – Говорят, что он находится в Рони.

– Могу вас заверить, что слух этот неверен, – решительно ответил Рони. – Я только что оттуда и ручаюсь, что его нет не только там, но и нигде поблизости. А теперь, сударь, так как мы хотели бы выехать в город прежде, чем запрут ворота, то прошу извинить нас.

С этими словами он поклонился, я поклонился, они поклонились – и мы расстались. Они уступили нам дорогу; Рони принял величественный вид, и мы рысью помчались к воротам, где уже не встретили никаких затруднений.