– Королю Наваррскому лучше, – объявил он. – Говорят, что он вне опасности. Что вы думаете об этом, друг мой? Но это еще не все… не все.

Он начал ходить взад и вперед по комнате, вполголоса напевая 117-й псалом: «Сей день сотворил Господь: возрадуемся и возвеселимся в оный». Он так долго и с таким веселым видом расхаживал взад и вперед по комнате, что я, наконец, решился напомнить ему о своем присутствии, о котором он, по-видимому, совершенно забыл.

– А, конечно! – воскликнул он, сразу остановившись, и взглянул на меня, по-видимому в прекраснейшем расположении духа. – Который час? Семь? До девяти, друг мой, прошу у вас снисхождения. Ничего не поделаешь: до этого времени я должен держать это дело в тайне. Однако я все-таки голоден. Пойдемте, сядем за стол: надеюсь, на этот раз нам не помешают. Симон, дайте нам бутылку вина. Ха! Ха! Да здравствуют король и король Наваррский!

И вновь он принялся напевать тот же псалом: «О Господи, спаси же! О Господи, споспешествуй же!»

Глаза его светились радостью; радость проглядывала и во всех движениях этого вообще-то спокойного и сдержанного человека. Я видел, что случилось нечто, доставлявшее ему чрезвычайное удовольствие, и с нетерпением ждал девяти часов. Действительно, не успели еще часы пробить девять, как к нам вновь явился прежний посетитель с тем же таинственным видом. Услышав его шаги на лестнице, Рони встал с места, взял плащ и, наполовину накинув его, с видимым беспокойством воскликнул:

– Все в порядке, не правда ли?

– Вполне, – ответил незнакомец, кивнув головой.

– А мой друг?

– Да, при условии, что вы отвечаете за его скромность и верность.

Незнакомец невольно взглянул на меня: я положительно не знал, оставаться ли мне в комнате или удалиться.

– Хорошо! – воскликнул Рони. Обратившись затем ко мне с выражением достоинства и доброты, он продолжал: – Вот этот дворянин! Господин де Марсак, я получил позволение представить вас маркизу де Рамбулье. Прошу вас заслужить его расположение и покровительство: это – настоящий француз и патриот, заслуживающий с моей стороны полного уважения.

Рамбулье вежливо поклонился мне.

– Вы, кажется, родом из Бретани? – сказал он.

Я отвечал утвердительно. Он, в свою очередь, наградил меня несколькими любезностями, но затем принялся рассматривать меня с таким любопытством и настойчивостью, которых я не мог объяснить себе. Наконец, когда нетерпение господина Рони достигло крайних пределов, маркиз, по-видимому, счел себя обязанным прибавить еще кое-что:

– Вы конечно понимаете, де Рони… Я не хочу сказать ничего унизительного о господине де Марсаке: он без сомнения человек чести, – он отвесил мне низкий поклон, – но это – щекотливое дело: я уверен, что вы не посвятите в него никого, кому бы не могли доверять, как самому себе.

– Совершенно верно, – сухо, но с достоинством, вполне отвечавшим тону его собеседника, ответил Рони. – Я готов поручиться за этого господина не только жизнью, но и честью.

– В таком случае, нечего больше и говорить, – ответил маркиз, вновь поклонившись мне. – Я рад, что послужил причиной столь лестного для вас заявления, сударь.

Я молча ответил на его поклон и, повинуясь приказу Рони, одел плащ и меч. Рони взял свои пистолеты.

– Они вам не понадобятся, – сказал маркиз, высокомерно взглянув на него.

– Да, там, куда мы идем, нет, – спокойно ответил Рони, продолжая пристегивать пистолеты. – Но на улицах темно и небезопасно.

Рамбулье засмеялся:

– Это самая плохая черта в вас, гугенотах, – сказал он. – Вы никогда не знаете, когда следует отложить всякие подозрения.

На языке у меня вертелись сотни выражений. Я вспомнил о Варфоломеевской ночи, о неистовствах французов в Антверпене и еще о многих других событиях, от которых у меня и ныне кровь стынет в жилах. Но ответ Рони оказался наиболее остроумным.

– Боюсь, что это верно, – спокойно сказал он. – С другой стороны, вы, католики (возьмите, например, покойного Гиза), страдаете обратным недостатком, доверяете иной раз слишком.

Не ответив ни слова на это едкое замечание, маркиз направился к выходу, и мы последовали за ним. В дверях к нам присоединились два вооруженных лакея, которые пошли следом за нами. Мы отправились пешком. Ночь была темная, внешний вид города невеселый. На улицах было мокро и грязно: несмотря на величайшую осторожность, мы то и дело натыкались на всякие невидимые препятствия. Перейдя памятную мне Соборную площадь, мы молча завернули на темную и узкую улицу, расположенную недалеко от реки: старые ветхие здания почти совершенно скрывали небо. Окружающая темнота и полная неизвестность цели наших странствий возбуждали во мне беспокойство и тяжелые предчувствия. Попутчики хранили упорное молчание и всячески старались скрывать свои лица от прохожих; мне оставалось подражать им. Я чувствовал, что меня уносил какой-то непреодолимый поток. Я испытывал на себе странное для моих лет действие ночи и непогоды. Два раза мы отступали в сторону, чтобы пропустить встречавшиеся нам шумные компании. Выказываемая при этом господином Рамбулье тщательная забота о том, чтобы нас не узнали, отнюдь не могла меня успокоить. Когда мы вышли, наконец, на открытое место, маркиз тихо попросил нас быть осторожными и следовать за ним вплотную. Мы выстроились в ряд и перешли через узкий бревенчатый мост; я не мог определить, протекала ли внизу вода или то была сухая канава. Мысли мои были заняты только что сделанным открытием: я понял, что темная, мрачная громада, неясно обрисовывавшаяся перед нами, с мерцавшими на большой высоте редкими огоньками, представляла из себя не что иное, как королевский замок в Блуа.

Все отвращение и омерзение, которое я выражал уже днем по отношению к двору Блуа, с новой силой нахлынуло на меня среди мрака и темноты. Хотя мне казалось невероятным, чтобы мы, в грязных сапогах, могли очутиться в обществе короля, тем не менее я испытывал сильное желание поскорей покончить с нашим предприятием и выбраться из этих зловещих мест. Темнота не позволяла мне видеть лица моих спутников. Когда Рони, сам, кажется, поддавшийся влиянию позднего времени и мрачного места, дернул меня за рукав, чтобы усилить мою бдительность, я заметил, что лакеи уже не следовали за нами. Мы втроем начали подниматься по высеченной в скале грубой лестнице. С помощью мерцавших кое-где огоньков я сообразил, что мы поднимались по откосу, который вел от рва к боковой стене замка. Вдруг маркиз шепотом попросил нас остановиться и тихонько постучал в какую-то деревянную дверь. Рони мог бы и не дергать меня за рукав: я вполне ясно и тягостно сознавал критическое положение, в котором мы находились, и вряд ли мог бы совершить какой-нибудь неосторожный шаг. Пока мы ждали, в моей памяти ожили кровавые воспоминания. Ведь Гиз считал себя в безопасности в этом самом здании, Колиньи получил надежнейшую охранную грамоту от тех, к кому мы, по-видимому, шли. Что если король Франции задумал примирить с собой своих католических подданных, оскорбленных убийством Гиза, путем второго убийства, – человека, столь же ненавистного католикам, как любимого их смертельными врагами на юге? Рони обладал, правда, проницательным умом; но во мне вновь проснулись опасения, когда я вспомнил, как он был молод, честолюбив и отважен.