– Ты точно не хочешь, чтобы я тебе почитал? – спросил я негромко. Мне было совершенно ясно, что я поступаю глупо, и впоследствии я признавал наедине с собой: в тот момент я настаивал главным образом ради того, что потерял, а не ради того, что хотел получить взамен.

– Точно, – ответила она.

Я сделал то, что всегда делаю на ночь: поцеловал свои два пальца и прижал к ее затылку. Никто не сможет обвинить меня в том, что я обнаружил свои чувства. Она даже не шевельнулась. Я пожелал ей спокойной ночи, услышал в ответ что-то невразумительное и вышел. Если женщины для меня, даже в моем более чем зрелом возрасте, оставались загадкой, то уж девочки были загадкой поистине неразрешимой.

Спустившись вниз, я снова посмотрел на часы. Игра уже минут десять как началась. А я устал. К тому же ничего не ел. Впереди меня ожидала долгая дорога домой. Я прикинул, что можно и здесь посмотреть часть матча, а уж потом, во время перерыва, сесть за руль.

Я вошел в темную гостиную, собираясь включить телевизор, и тут услышал резкий короткий вопль, заставивший меня невольно взмахнуть рукой с зажатым в ней пультом. Опустив глаза, я увидел нечто белое, двигавшееся по направлению ко мне.

– Кыш, Цыпа, – произнес я.

Он подошел к краю дивана, где я сидел, и стал издавать горловой клекот с таким видом, словно был чемпионом по кунг-фу, собиравшимся разорвать меня на части. Я включил свет: петух хлопал крыльями, голова у него подергивалась, а глаза настороженно глядели прямо на меня.

– Все чудесно, Цыпа, успокойся, – проговорил я.

Ничего подобного. Пэм спит. Девочки спят. Собаки спят. А я никоим образом не собирался относить Цыпу на полку в гараже. Стоит же мне взять в руки веник – тут я не сомневался, – он начнет орать как резаный и перебудит не только домашних, но и всю округу. Я попытался пересесть на другой край дивана, желая все-таки посмотреть игру, но Цыпа прошагал вслед за мной и воплями заправского каратиста предупредил, чтобы я убирался.

Он считал, что это его диван, его дом, его девочки, его женщина. Я же просто надоедливый посторонний, а если судить по тому, как вели себя сегодня остальные, он, возможно, был прав. Пожалуй, он просто высказал мне прямо то, что стеснялись сказать другие.

– Чтоб тебя черти взяли, Цыпа, – пожелал я ему и выключил свет. Взял с кухонного стола свои ключи и, уже закрывая за собой входную дверь, услышал, как Цыпа воркует от радости.

В последний день моей прежней жизни рассвет наступил рано. Мы с Бейкером пошли на утреннюю прогулку вдоль берега реки Чарльз. Потом сделали круг по городскому парку и зашагали по Ньюбери-стрит. У пса язык свешивался чуть не до самого асфальта. Мне казалось, что я буду сегодня мрачным, буду жадно вбирать в себя окружающее, будто уже никогда этого не увижу. Но я успел убедить себя в простой истине: это не конец, а скорее, начало, это шаг, который следовало сделать уже давным-давно. Не хочу, чтобы это прозвучало приторно или мелодраматически, но если ты не меняешься, то неизбежно увядаешь. Можно употребить избитое выражение: что ни делается, все к лучшему.

Около восьми часов пришли машины с рабочими, их бригадир беглым взглядом обвел мою квартиру, вышел в переднюю и позвонил по мобильному.

– Вы же мне сказали, что здесь уйма вещей, – с нескрываемым раздражением говорил он кому-то. – Ничего подобного. Почти ничего нет. Мы за час справимся, причем машина останется на восемьдесят процентов пустой. Так что дайте мне знать, если захотите подкинуть еще заказ.

«Почти ничего нет». Вот чудесно! Всего-навсего моя жизнь. Целая жизнь.

А насчет времени он не ошибся. Я и оглянуться не успел, как они вынесли из квартиры все: диван, который я когда-то, гуляя воскресным днем с Гарри, купил на распродаже в связи с закрытием магазина, кожаное кресло, которое подарили мне сотрудники, когда я получил свою колонку в «Глоуб», письменный стол, за которым я писал романы, красивый шкаф, сохранившийся у меня после развода, тарелки и прочий скарб, которым я почти и не пользовался. Мне осталось лишь подписать бумаги, а потом грузчики сказали, что на следующий день приедут ко мне в пригород.

– Вы там будете чувствовать себя немножко по-другому, да? – сказал могучий грузчик, будто я и предположить не мог, что жить можно иначе.

– Да ничего особенного, – ответил я. – Просто изменится все, к чему я привык в своей жизни, все до последней мелочи.

С залитой солнцем улицы я вернулся в квартиру, совсем пустую, если не считать сумки с туалетными принадлежностями и растерянного пса.

– Ну что, Бейкер, вот и все, – обратился я к нему. Пес смотрел на меня широко открытыми глазами, пытаясь осмыслить происходящие в нашей жизни коренные перемены, – ведь эти крепкие парни унесли все наши пожитки. Пес переходил из комнаты в комнату, а стук когтей по паркету отдавался гулким эхом в пустых помещениях. Я сел на пол, прислонившись спиной к стене, а Бейкер подошел и растянулся рядом, издав долгий тяжелый вздох. Он был уверен – коль скоро я тут, близко, то ничего страшного нет.

Я медленно обвел взглядом комнату. На меня нахлынули воспоминания. Вспомнилось то время, когда я впервые перешагнул порог этой квартиры. Тогда был понедельник, январь, лет десять тому назад. Квартира являла собой жалкое зрелище и служила тесным жилищем для семьи из четырех человек, которым наконец-то удалось найти себе жилье попросторнее, но даже посреди царившего здесь бедлама я с первого взгляда влюбился в нее. В тот же день я согласился ее купить, а к следующему утру переговоры были завершены. Я тогда и понятия не имел, что проживу здесь больше десяти лет.

Вспомнилось, как я приходил сюда, чувствуя себя полновластным хозяином, как ожидал, пока покрасят стены, закончат циклевать полы, настелят ковровое покрытие. Все было еще впереди, и меня переполняли надежды на то, что реальность может иногда идти в ногу с мечтами. Чаще всего, кстати, так оно и было: работа, книги – жизнь шла даже лучше, чем я смел надеяться.

Взгляд мой скользнул по всем тем уголкам, где любил вздремнуть Гарри: у порога передней, у моего письменного стола в кабинете, под левым окном в эркере, куда проникал свежий воздух с улицы. Вспомнились теплые вечера, когда мы сидели на веранде у входа в дом, зимние утра, когда мы гуляли по только что выпавшему снегу, обеды для гостей на День благодарения, во время которых Гарри забивался под мой стул и не высовывался, – он не любил скопления народа. Вспомнилось то сентябрьское утро, когда я прекратил страдания Гарри, и тот день, недели две спустя, когда в мою дверь постучала Пэм Бендок.

Я подумал о том, как сумел сделать все это – ну, почти все – в одиночку, построил после развода новую жизнь, переехал в Вашингтон, потом возвратился в Бостон, стал обозревателем газеты, смеялся над большими и маленькими неудачами, извлекая из каждой уроки для себя. Но настойчивее всего была мысль о том, как из закоренелого скептика я превратился в оптимиста, как с годами стал говорить веселее, относиться ко всему легче, а тревоги более или менее держать в узде. И еще подумал я о том, что немалую роль во всем этом сыграл Гарри, иной раз подталкивая меня, другой – придерживая, но неизменно оставаясь верным мне и надежным проводником.