Для Эмилио день после Успения Богородицы, 16 августа, стал самым худшим днем войны. В течение суток арестовали его лучшего друга Алехандро и его кумира Гарсиа Лорку. Поэт незадолго до переворота приехал в Гранаду, чтобы побыть с семьей, но, почуяв грозящую ему из-за социалистических симпатий опасность, покинул дом и спрятался у приятеля-фалангиста. Даже помощь того, кто поддерживал правых, не спасла его. Лорку арестовали в тот же день, когда его зятя, мэра Монтесиноса, расстреляли у кладбищенской стены.

Новость об аресте Лорки тут же распространилась по округе, и три дня его семья и все, кто его любил, пребывали в тревожном ожидании. Лорка не принадлежал ни к одной политической партии, поэтому трудно было объяснить его задержание.

Эмилио работал в кафе, когда услышал разговор двух посетителей. Сначала он решил, что ошибся, но потом понял, о ком они говорят.

— Значит, ему выстрелили прямо в спину, да? — спросил один другого.

— Нет, прямо в зад, — пробормотал тот. — За то, что он гомосексуалист.

Они не подозревали, что Эмилио ловит каждое их слово.

Минутой раньше в кафе спустился Игнасио. Он услышал последние слова и не мог не вмешаться в разговор.

— Да-да, именно так все и произошло. Ему пальнули прямо в зад за то, что он гомик, maricón! В этом городе слишком много подобной швали.

В кафе повисла гробовая тишина. Даже часы, казалось, перестали тикать, но Игнасио не мог сдержаться, когда предоставлялась возможность привлечь внимание толпы.

— Нашей стране нужны настоящие мужчины, — с вызовом произнес он. — Испания никогда не станет сильной державой, пока в ней полно педиков.

С этими словами он пересек кафе и исчез за дверью на улице. Его мнение разделяло большинство правых. Мужественность являлась необходимой чертой настоящего гражданина.

Какое-то время все молчали. Эмилио замер на месте как громом пораженный. По его лицу текли слезы. Он вытер их тряпкой, но они продолжали течь. Появилась Конча, взяла сына за руку, отвела в кабинет за баром и закрыла дверь. Оттуда раздавались приглушенные рыдания, а посетители продолжили начатые беседы. Вышел Пабло, чтобы присмотреть за кафе. От Алехандро не было никаких известий, и Эмилио казалось, что худшее уже произошло.

Смерть Лорки стала переломным моментом в конфликте. Последние надежды на честность и справедливость рассеялись. Люди по всей Испании пришли в ужас от такой жестокости.

В конце августа, когда жители Гранады только успели почувствовать облегчение от прекращения бомбардировок, самолеты республиканской армии вновь закружили над Гранадой. Некоторые бомбы падали на город, артиллерийские орудия были абсолютно не в силах их остановить. Хотя подобный шаг республиканцев вселял страх и ужас во всех, включая тех, кто их поддерживал, своими авиаударами они показали, что война еще не проиграна.

— Видите, — воскликнул Антонио на следующий день, обращаясь к родителям, — мы еще в силах вернуть Республику!

— Мы все это понимаем, — перебил его Эмилио, — разумеется, за исключением Игнасио.

Конча вздохнула. Эта вражда между сыновьями, которая зрела вот уже многие годы, окончательно утомила ее. Она изо всех сил старалась сохранять нейтралитет, оставаться невозмутимой и беспристрастной.

Когда прекратились налеты, город вновь словно бы зажил обычной жизнью.

Как-то раз в конце месяца Игнасио вернулся домой, сияя как никогда.

— На следующей неделе состоится коррида, — сообщил он родным. — Я впервые выйду на арену в качестве матадора.

Антонио не смог сдержать едкий ответ.

— Хорошо, если арену снова станут использовать по прямому назначению, — сказал он. Все поняли, на что он намекает.

В начале августа на арене в Бадахосе, городке к юго-западу от Гранады, весь песок на огромной арене пропитался не кровью быков, а кровью тысяч республиканцев, социалистов и коммунистов. Их пригнали на аккуратную белую plaza de toros[58]и через ворота, где обычно начинался парад, вывели на арену. Пулеметы уже были выстроены, почти две тысячи мужчин и женщин упали как подкошенные. Некоторые тела несколько дней пролежали на арене, пока их не убрали, а кровь запеклась и стала черной на белом песке. Ходили слухи, что прохожих мутило от тошнотворного запаха пролитой крови, и единственное, от чего были избавлены жертвы националистов, — от вида своего разграбленного и опустошенного города.

— Что бы там ни случилось в Бадахосе, — заявил Игнасио, — эти rojos[59], видимо, получили по заслугам.

Он прошел мимо Антонио и положил руки матери на плечи.

— Ты же придешь на корриду, придешь? — с мольбой вопрошал он.

— Конечно, приду, — заверила мать. — Я бы такого никогда не пропустила. Только не уверена, что придут твои братья.

— Я и не жду их прихода, — ответил он, оборачиваясь, чтобы посмотреть на Антонио. — Особенно того, что наверху.

На следующей неделе на арене царила эйфория. Трибуны гудели от возбуждения, когда зрители, разодетые в лучшие наряды, оживленно болтали и махали друзьям через всю толпу. Поскольку этим спортом увлекались преимущественно консерваторы, открытие сезона корриды знаменовало собой возвращение к нормальной жизни, и люди смаковали это мгновение.

Пабло с Кончей были на трибунах. Антонио, Эмилио и Мерседес решили остаться дома.

Со своих мест, надежно отгороженных от идеального круга plaza de toros, зрители не видели опустошения и разорения родного города. Для людей в настоящий момент важным было лишь одно: они могли насладиться возвращением к своей старой жизни, чувством привилегированности, возвратом к старинным традициям и иерархии. Даже место зрителя — на солнце или в тени — отражало социальное положение человека в городе.

— Что бы ни произошло в ближайшие несколько месяцев, — говорили соседи Кончи, — по крайней мере мы избавимся от этих ужасных левых в городском совете.

После этих слов она постаралась не прислушиваться к двум пожилым мужчинам, сидевшим рядом с ней, которые явно не имели представления о том, насколько жестоко и бесчеловечно обошлись с некоторыми социалистами, членами городского совета, но обрывки разговора продолжали долетать до нее, от этого никуда нельзя было деться.

— Будем молиться, чтобы нация увидела свет и сдалась на милость генерала Франко, — сказал один из них.

— Будем надеяться, — ответил другой. — Так будет лучше для всех. И чем скорее это произойдет, тем лучше.

— Не слушай их, — посоветовал Пабло, тоже уловив обрывок разговора. — Свой ум людям не вставишь. Смотри! Вот-вот начнется парад…

Торжественная церемония затмила пышностью предыдущие, мужчины казались еще красивее, костюмы — еще ярче. Целый час Игнасио готовился к представлению в своей гримерной. Он затянул на поясе брюки, уложил и заколол волосы, прежде чем надеть гладкую шляпу — монтеру. Он с восхищением взглянул на свое отражение в зеркале и задрал вверх подбородок. Сияющая белизна костюма лишь подчеркивала его темные волосы и смуглую кожу.