Народ орал, свистел, пел, притопывал, встречая своих любимцев, махал флажками с именами прославленных гладиаторов, тутошних «суперзвезд», а юные девы бросали цветочки и пламенные взгляды.

– Нас тут любят! – осклабился Эдик, выхватывая из воздуха соцветие белого олеандра и посылая воздушный поцелуй прелестнице.

– Обожают просто! – буркнул Сергей. – Освежеванных и разделанных!

– Прорвемся! – легкомысленно отмахнулся Чанба. – Как говорил мой дед Могамчери… Гляди, гляди!

– Так прямо и сказал? – усмехнулся Лобанов.

– Колизей!

Сергей взглянул и покрепче вцепился в хилый бортик колесницы. Над богатыми домами в два-три этажа, с портиками и колоннадами, поднимался амфитеатр Флавиев – Колизеем его окрестят лишь через тысячу лет. Возносясь на четыре яруса, сверкая полированным серым травертином, выставляя сотни статуй в арках, амфитеатр поневоле будил восхищение мастерством искусников римских. И великую досаду на христианских невежд, разобравших по камешку такую-то красотищу.

– Лепота! – сказал Эдик.

Лобанов промолчал: волнение, нехорошие предчувствия, страхи холодили душу.

А вот сосед его справа, волосатый галл Вортрикс, ничем таким не интересовался. Галл сидел с закрытыми глазами, словно клюя носом в дремоте, покачивая низко опущенной головой. Шлем свой он держал на коленях. Внезапно галл приоткрыл хитрый глаз… и махом сунул голову между спиц тележного колеса! Лобанов схватил Вортрикса за плечи, чтобы оттащить придурка, но галл отбрыкивался, сопротивляясь, пока поворот колеса не сломал ему шею.

– Вот идиот! – сказал Эдик потрясенно.

Луципор, сидевший сзади, фыркнул.

– Это ты дурак! – сказал он с завизгом. – Тебя не на прогулку везут! На казнь! А этот – все, отмучился!

Кортеж остановился. Вспотевший Севий с бранью потащил Вортрикса из повозки. Молчаливые стражники подхватили тело и унесли. Повозки тронулись, заскрипели колеса. Толпа, вдоволь поглазев на суицид, заново принялась кидать цветы и махать флажками. «Шоу должно продолжаться…»

А Колизей все рос и рос, наваливался склоном громадного кратера, жерлом вулкана низких страстей, изливавшего не лаву, а кровь людскую.

Колесницы втянулись под арку темного прохода и загрохотали звучней и громче. Но даже стук колес и цокот копыт не перекрывал рев толпы.

– Сходим, сходим! – забегали императорские ланисты в серых туниках. – Строимся! Живо, живо!

Лобанов подтянул к себе Искандера и Гефестая.

– Вместе пошагаем!

– А у них что, – сказал сын Ярная, пригашивая ухмылкой тревожный блеск в глазах, – повод есть для праздника?

– Марса вроде чествуют… – неохотно ответил Лобанов.

– Между прочим, – усмехнулся Искандер, – девятое мая сегодня! День Победы!

– А ведь точно! – воскликнул Эдик.

– Стройся! – гаркнул субпрокуратор «Лудус Магнус».

С арены, что скрывалась за створками бронзовых ворот, донесся зычный голос распорядителя игр:

– Сенат и народ римский! Устроитель сегодняшних игр квестор Сервий Квинтилий, сообразуясь с волей богов, объявляет о начале представления!

«Представление!» – резануло Сергея.

Полязгивая и побрякивая, гладиаторы, построенные в колонну по двое, пошагали на арену, усыпанную просеянным нильским песком, блестящим на ярком солнце. Служитель амфитеатра, одетый в костюм этрусского бога смерти Харуна – черный плащ с перепончатыми крыльями за спиной, воздел увесистый молот и грохнул им по здоровенному гонгу. Глубокий набатный звон наполнил арену до краев, объявляя о начале шествия-помпы.

Почтенная публика взревела, заголосила на все лады, барабаны забили, флейты и трубы заверещали медью, и началось извержение восторга: женщины бросали на песок букетики и лавровые веточки, «богатенькие буратинки» швыряли золотые монеты, а из фонтанов, устроенных на арене, высоко били струи воды с примешанными к ней благовониями.

Лобанов шагал в общем строю, пытаясь не вертеть головой на манер деревенщины, заехавшего к городским.

Музыка и шум толпы оглушали, а торжественная процессия гладиаторов напоминала Лобанову шествие сборной по дорожке олимпийского стадиона. Сверху над Колизеем торчали мачты, на которые моряки мизенского флота натянули огромный шелковый веларий. По беломраморным скамьям елозили пестрые пятна солнечных лучей, пробивавших разноцветный навес.

– Как на первомайской демонстрации трудящихся! – болтал Эдик. – Щас диктор скажет: «А вот на площадь выходят андабаты в белых туниках! За ними следуют ретиарии в голубых…»

– Заткнулся бы, а? – вежливо попросил Искандер. – И без тебя тошно…

Шли мурмиллоны, ретиарии, эсседарии, бестиарии, венаторы, сагиттарии, круппеларии, лаквеаторы, димахеры, тавроценты, катерварии – элитные бойцовские породы носителей разума.

– А мы с цезарем здороваться не будем, что ли? – спросил за спиною Лобанова Гефестай.

– А где ты видишь цезаря? – пробурчал Искандер. – Адриан в служебной командировке…

– Ну-у… – разочарованно прогудел кушан. – Так неинтересно!

– И не говори! – подхватил Эдик. – Так готовились, репетировали столько… «Аве, Кейсар! Моритури те салютант!» А?! Звучит!

Лобанов улыбнулся: как старается! Как изворачивается Чанба, поднимая товарищам дух и укрепляя волю! Повезло ж ему с друзьями…

– Тихо, вы! – сердито цыкнул на Эдика фракиец Целад.

– Топай, топай! – присоветовал ему Сергей. – А то оступишься еще, навернешься, пёрья полетят…

Целад засопел и погрозил могучим кулаком.

Процессия гладиаторов дошагала до особой почетной ложи с южной стороны амфитеатра, как раз напротив пустующей ложи императора. Арену окружал подий – широкая терраса с лучшими местами в четырнадцать рядов, что-то вроде партера в театре. Императорскую ложу помещали в лучшем месте подия. Пока Адриан находился в «служебной командировке» и проводил «активную внешнюю политику», его место под пурпурным балдахином пустовало, а вот почетная ложа была полна, ее занимали префекты города и магистраты. У самых перил восседали на креслах двое – квестор с жирным лицом евнуха и сухопарый старикан с отвислыми, тщательно выбритыми щеками, опиравшийся на трость, – сам префект претория Публий Ацилий Аттиан,[88]блюститель короны и второе лицо в государстве.

Правые руки гладиаторов взлетели в жесте приветствия. «Сейчас как рявкнут: „Хайль Гитлер!"» – мелькнуло у Сергея, привыкшего видеть латинский салют в кадрах из «Семнадцати мгновений весны». Но нет, луженые глотки дружно грохнули: