он растерянно пил, разглядывая блюдо с прозрачной квашеной капустой, словно это была самая что ни на есть любопытная вещь. В залежах той горели брусничины и лежал кориандр. Но не было ответов на вопросы, да и особой радости тоже.

— Вы вот зазря так, светлая пани, — наконец глупо произнес он. — Времена такие, тут уж ничего поделать никак нельзя. Но вы поплачьте, поплачьте шановная. На все невзгоды, то есть самый основательный ответ. И легче на душе становится.

В ответ та встала и, сверкнув роскошным пламенем волос, ушла за стойку, где были комнаты пана Кравчука. Шла она твердо. В ее спину неслись звуки пьяного веселья, разбавленного игрой приблудного гармониста, нежданно вылупившегося из метели. За усатым столом пели нестройно. Смазливая девица с кошачьим личиком хватала того из компании, что был помоложе за усы. В ответ усач лез к ней целоваться, на что потаскушка коварно дергала кавалера за ухо.

— Да ты до ей не обращай внимания, — прогудел подсевший к удрученному Леонарду Тимоха, который был уже сильно пьян. — Мне Никодимыч говорил, у ей офицерик один был. Любовь там большая имелась, — здесь говоривший хохотнул, поражаясь этой странной любви — потаскухи и офицера, — так его Петлюра под лед пустил. Как есть были, строем их вывели, да под лед. Раненые они были, с фронту. Ох, и побили тогда народу! Я тебе говорю! На Фундуклеевку к нам возили! Тыщи там были. И штыками кололи, и рубили, было дело. Я — то бегал смотреть. Жуть такая приключилась! Кому ухо режуть, кому язык.

Говорил возчик таким образом, словно рассказывал о чем-то хорошем и радостном. Была в его словах какая-то болезненная оживленность, которая была неприятна музыканту, хотя тот и привык ко всем жутким поворотам декабря. Захотелось Леонарду, прямо вот тут вот встать и уйти. Куда уйти, зачем? Во двор, во всю эту белую вихренность, в каковой не было твердой опоры и будущего. И прошлого не было вовсе, а лишь пугающее и больное настоящее, где все побеждали всех, но никак не могли победить. В этом настоящем плакали и смеялись потаскушки, кидаясь квашеной капустой, гармонист с красным потным лицом растягивал мехи. А сильно хотелось тишины, безмолвия, в котором беспросветный покой.

«Застрелиться»? — раздумывал Леонард и глядел, глядел вокруг на обитателей скучной земли, где радость испарилась, замененная нездоровым пустым блеском, и тут же возражал себе тем, что, по его разумению никак нельзя оставить, — «А как же правда? Ну, вот не будет меня, и никого не будет, кто ее искать начнет. Печаль же? Да и веник этот, что пани Анне обещал. Путано все, путано, пан добродий, И выхода нету».

Тимоха все говорил и говорил, невнятно, захлебываясь подробностями, что казалось, конца им не будет. Шум гармоники и пьяных голосов заглушал его и пан Штычка, разглядывая его тощую бороденку, в которой запуталась капуста и крошки, решил все же сегодня не умирать, а подождать до другого настроения. Все ему казалось неправильным и несуразным, даже пан Вуху, угощавшийся соленьями тетки Сани из плошки. Челюсти толстого десятника мерно двигались, и сам он напоминал сейчас постного богомольца, милостью высних сил облагодетельстованного пищей. Всего сгорбленного и увлеченного процессом. Заметив взгляд музыканта, мелкий пакостник дружески кивнул ему:

«Печалишься, жулик»?

«Печалюсь, пан». — ответил отставной флейтист, — «Нет счастья того и покоя нету, один обман и слезы оказывается».

«Ну, а что ты хотел»? — хохотнул пан Вуху, — «Запросто так кровь не льется. Не вода это тебе. И нету в этом никакой радости. Абы кому покой, и счастье не даются».

«Так а в чем оно тогда? Заслужить его как? Может, воевать за него надо? Только куда идти? Везде пепел, да слезы, и что бы не делал, все одно — страдания».

«Налей капелюшечку», — потребовал собеседник, указывая на рюмку, — «Бо от капусты этой изжога и газы. Ее запивать следует, иначе никак».

И, пока музыкант наливал ему, десятник важно уселся на край блюда и сыто вздохнув, предположил:

«Скажу тебе, сам не знаю, что посоветовать. Вот я. Почитай, двадцать лет отслужил, честно-благородно, по порядку все было. Законы бдил, чтобы чего. А ведь стрельнули!» — он прищурил глаз и глянул на пана Штычку, — «Взяли и стрельнули, а за что? Нету ответов. Тут такая непонятность одна. Все всё рвут, бьют, людей мучают. А ведь сами себя и мучают, получается? Кому все надо? Да никому, по большому счету. И ведь никто никого не слышит и понять не желает». — философски закончил собеседник и принялся ковыряться в зубах.

«Мучение, пан Вуху». — согласился Леонард и представил себя в терновом венце, только страдающего не за все народонаселение разом, а за себя индивидуально и за пламенную потаскушку Маньку, которая плакала сейчас навзрыд в задних комнатах, захлебываясь безысходностью и печалью. Липкие палестинские мухи закружились пред ним как самолеты, а невидимое солнце сделалось жарким.

«Ты это, если супницу менять свою будешь, меньше чем на два штофа сверху не соглашайся!» — таинственно изрек десятник, меняя тему, — «Не уступай им и все тут. Это я тебе по-доброму говорю, не то жалеть еще будешь».

«Да, черт с ней с супницей этой», — ответил пан Штычка, — «Нет настроения жить вообще. За ради чего?»

«А мне, откуда знать? Я же неживой». - сообщил собеседник.

«Ежели не живой, так что не на небесах еще?» — поинтересовался Леонард и горестно подпер щеку ладонью. — «Все кружишься, кружишься. А зачем?»

В ответ тот взвился в желтый дымный воздух и залетал под потолком, потому что именно в это мгновение Тимоха закончил речи и потряс задумчивого флейтиста за плечо. Возчику требовалось выпить.

— Такие дела творятся, пан солдат. — объявил косматый собеседник, подытоживая все не услышанное отставным музыкантом, — а правда она одна. Бечь надобно, пока бежится, а ежели ноги отказывают, то ползти треба. И далеко куда-нибудь, чтобы не догнали. Дурное дело на месте оставаться, не то совсем загибнешь. А утечешь, тут тебе и счастье. Покой на душу твою ляжет.

На этом моменте довольный собственной немудреной философией возчик щедро разлил по столу водку.

Праздник, творящийся в заведении пана Кравчука, уже пошел вразнос, хрипло отдаваясь в мехах истошной гармоники. Девица с кошачьим личиком целовалась взасос, ее дебелая товарка,