Башляр пригласил Дюверье в «Английское кафе». Вдобавок он привел Трюбло и Гелена; итак, собралось четверо мужчин. Не было ни одной женщины, потому что они не знают толк в еде: не отдают должное трюфелям и только вредят застолью. Кстати, дядюшка славился по всему кольцу бульваров роскошными ужинами, которые он задавал, когда у него вдруг появлялся клиент откуда-нибудь из отдаленных провинций Индии или Бразилии. Это были пиршества по три сотни франков на гостя, во время которых он с благородными намерениями упрочивал честь французской торговли. В такие моменты его охватывала лихорадка расточительства, он заказывал самые дорогие блюда, изысканные, порой несъедобные, гастрономические диковины: волжскую стерлядь, угрей с Тибра, тетеревов из Шотландии, шведских казарок, медвежьи лапы из Шварцвальда, жирные бизоньи горбы из Америки, репу из немецкого Тельтова, карликовые тыквы из Греции. Кроме того, он требовал редкостных деликатесов: персиков в декабре и молодых куропаток в июле. А помимо этого, роскошной сервировки: необычайных цветов, столового серебра, хрусталя – и такого обслуживания, чтобы весь ресторан лихорадило. Не говоря уже о винах, ради которых он обшаривал подвалы, требуя какой-нибудь невероятный сорт, считая все, что ему предлагают, недостаточно старым или редким и мечтая об уникальных бутылках по два луидора за бокал.

В тот летний вечер, когда всего было в изобилии, ему с трудом удавалось раздуть счет. И все же составленное накануне меню выглядело внушительно: суп-пюре из спаржи, круглые риссоли а-ля Помпадур; затем две закуски – форель по-женевски и говяжье филе «шатобриан»; два первых блюда, ортоланы а-ля Лукулл и салат с креветками; затем на горячее – седло косули с рагу из артишоков, а на десерт шоколадное суфле и сицилийские марципановые фрукты. Скромное и в то же время великолепное застолье сопровождалось поистине королевским выбором вин: к супу подали старую мадеру, к закускам – шато-фило пятьдесят восьмого года, к первому блюду – рейнский йоханнесберг и пишон-лонгвиль, к птице и салату – шато-лафит сорок восьмого года, к жаркому – шипучее мозельское и, наконец, к десерту – шампанское рёдерер в ведерке со льдом. При этом дядюшка сильно сокрушался по поводу бутылки стопятилетнего йоханнесберга, три дня назад проданной какому-то турку за десять луидоров.

– Да пейте же, сударь, – не отставал он от Дюверье, – благородные вина не пьянят… Это как пища – от изысканной не может быть никакого вреда.

Сам же он был сдержан. В тот день, с розой в бутоньерке, причесанный и гладковыбритый, он изображал добропорядочного господина и, против обыкновения, отказался от битья посуды. Трюбло и Гелен уплетали за обе щеки. Дядюшкины увещевания сработали, поскольку даже страдающий желудком Дюверье изрядно выпил, после чего, ничтоже сумняшеся, вернулся к салату с креветками. Разве что побагровели красные пятна на лице.

В девять часов ужин еще продолжался. Стоящие в канделябрах свечи ярко освещали столовое серебро и хрусталь; а прямо посреди роскошно сервированного стола увядали великолепные цветы в четырех корзинках. Помимо обслуживавших стол двоих метрдотелей, за каждым сотрапезником находился лакей, в обязанности которого входило вовремя подавать хлеб, подливать вино и менять тарелки. Было душно, хотя с бульвара тянуло ветерком. В пряных ароматах блюд и ванильном благоухании дорогих вин росло насыщение.

Когда принесли кофе с ликерами и сигарами, а все гарсоны удалились, дядюшка Башляр резко откинулся в кресле и удовлетворенно выдохнул:

– Ах! Славно-то как!

Трюбло и Гелен тоже вальяжно развалились и развели руками.

– Объелся! – сказал один.

– До отвала! – подхватил другой.

Отдуваясь, Дюверье кивнул и пробормотал:

– А креветки-то, креветки!

Все четверо переглянулись и захихикали. Вдали от семейных забот эти насытившиеся господа с лоснящимися лицами самозабвенно и неторопливо предались процессу пищеварения. Ужин стоил немалых денег, и они эгоистично радовались, что им ни с кем не пришлось делиться, рядом не оказалось ни одной девицы, которая могла бы злоупотребить их разнеженным состоянием. Они расстегнулись, навалились сытыми животами на стол и, полузакрыв глаза, поначалу даже уклонялись от беседы, чтобы в одиночку смаковать свое наслаждение. Однако вскоре, осознавая себя свободными и радуясь отсутствию особ противоположного пола, облокотились о стол и, сблизив раскрасневшиеся лица, увлеклись нескончаемым разговором о женщинах.

– Я, признаюсь, ими пресытился, – заявил дядюшка Башляр. – Самое драгоценное – это добродетель.

Дюверье согласно кивнул.

– И распрощался с наслаждениями… О да, скажу честно, я истаскался. К примеру, на улице Годо-де-Моруа я их всех знаю. Блондинок, брюнеток, рыженьких… к слову сказать, некоторые – не многие – прекрасно сложены… Есть еще, да вы и сами знаете, грязные притоны, вроде меблирашек на Монмартре, или глухие тупики в моем квартале, где встречаются поразительные женщины, да, уродливые, но что они с вами вытворяют…

– Да что вы все о девках! – надменным тоном перебил его Трюбло. – Не понимаю!.. Они никогда не оправдывают наших затрат.

Этот пикантный разговор приятно беспокоил Дюверье. Он маленькими глотками смаковал кюммель, а по его непроницаемому лицу порой пробегали судороги сладострастия.

– Что до меня, – промолвил он, – то я порок не приемлю. Он вызывает у меня негодование… Надеюсь, вы со мной согласитесь: любить женщину – это уважать ее. Для меня было бы немыслимо сблизиться с одной из этих несчастных, разумеется, если только она не встала на путь раскаяния и ее можно было бы вытащить из греха и вернуть к честной жизни. У любви нет и не может быть более благородного предназначения… Иными словами, возлюбленная видится мне, как вы понимаете, только порядочной женщиной. Перед такой, что уж говорить, я не нашел бы в себе сил устоять.

– Да видал я этих порядочных возлюбленных! – воскликнул Башляр. – Они еще несноснее других; да вдобавок шлюхи! Бойкие бабенки, которые напропалую гуляют у вас за спиной, так что того и гляди еще какой-нибудь болезнью вас одарят!.. Взять, к примеру, мою последнюю, вроде бы приличная дамочка – я познакомился с ней у входа в церковь. Арендую я ей, значит, в Терне модную лавочку – чтобы обеспечить ей положение в обществе; однако торговля ни с места. Так вот, сударь, поверите ли, она со всей улицей спала.

Гелен ухмылялся; его рыжие волосы были взъерошены сильнее обычного, от жара свечей по лбу стекал пот. Посасывая сигару, он проворчал:

– А та высокая из Пасси, из кондитерской лавки… И другая, что снимала комнату внизу, с этими ее подарками для сироток… Или вот капитанская вдова, помните? Она еще демонстрировала рубец от удара саблей у себя на животе… Все они, дядюшка, все до одной наставляли вам нос! Теперь-то, не правда ли, я могу вам это сказать. Так знайте, как-то вечером мне даже пришлось отбиваться от той, что со шрамом от сабельного удара. Она была бы не прочь, да я-то не столь глуп! Никогда не знаешь, до чего могут довести подобные женщины!

Башляр был задет. Однако постарался не выказать обиды и прищурил свои нависшие и постоянно моргающие веки:

– Мальчик мой, да хоть бери их всех. У меня есть кое-что получше.

Однако, довольный, что вызвал всеобщее любопытство, объясниться отказался. И все же его снедало желание проявить нескромность и как-то намекнуть, чтобы позволить сотрапезникам угадать, кто его сокровище.

– Юная девушка, – вымолвил он наконец, – и, слово чести, поистине девушка!

– Это невозможно! – выкрикнул Трюбло. – Таких больше не делают.

– Из хорошей семьи? – поинтересовался Дюверье.

– Лучше не бывает, – заверил дядюшка. – Вообразите существо, целомудренное до нелепости. Чистая удача. И получил-то я ее просто так. Она, разумеется, об этом еще даже не подозревает.

Изумленно слушавший его Гелен в сомнении покачал головой и пробормотал:

– Ну да, знаю-знаю.

– Как? Что ты знаешь? – рассердился Башляр. – Ничего ты не знаешь, мальчик мой; никто ничего не знает… Она только моя. Никто ее не видел. Никто к ней не прикасался… Держи руки подальше! – И, повернувшись к Дюверье, продолжал: – Уж вы-то, сударь, меня поймете, ведь у вас есть сердце. Навещая ее, я прихожу в такое умиление, что даже молодею. Наконец-то у меня появилось славное местечко, где я отдыхаю от всех этих потаскух… И знали бы вы, до чего хорошо она воспитана, как свежа, кожа нежная, словно лепесток, а что за плечи, бедра – не тощие, сударь, а кругленькие и крепенькие, что твой персик!

От прихлынувшей крови красные пятна на лице советника