словом, сударь, вам следовало незамедлительно предупредить нас, поскольку Господу было угодно сделать вас свидетелем несчастья. Подумать только, что, если бы не я, моя дочь до сих пор ничего не знала бы! Да ее обобрали бы до нитки, если бы я, едва прослышав об этом, вихрем не слетела по лестнице… Э-э-э, ваш интерес, ваш интерес, сударь, как знать? Даром что госпожа Дюверье изрядно увяла, однако еще найдутся не слишком разборчивые люди, которые польстятся на нее.

– Ах, мама! – сказала Берта. – Клотильда такая порядочная женщина!

Но госпожа Жоссеран только недовольно пожала плечами:

– Оставь, пожалуйста! Ты прекрасно знаешь, что ради денег люди способны на все!

Октаву пришлось рассказать им, как случился удар. Женщины то и дело переглядывались: можно не сомневаться, заметила мать, что старику помогли. Клотильда слишком добра, если захотела избавить семью от лишних волнений! В конце концов они позволили молодому человеку взяться за работу, хотя его роль в этой истории по-прежнему вызывала у них некоторые сомнения. Дамы продолжали оживленно беседовать.

– И кто теперь выплатит прописанные в брачном контракте пятьдесят тысяч франков? – сказала госпожа Жоссеран. – Он в могиле, так что потом ищи-свищи, не так ли?

– Ах, эти пятьдесят тысяч франков! – смущенно пробормотала Берта. – Ты ведь знаешь, что он, так же как и вы, должен был давать по десять тысяч франков каждые полгода… Срок еще не вышел, лучше подождать.

– Подождать! Может, еще подождать, пока он не встанет из гроба, чтобы принести их тебе!.. Вот дуреха, или ты хочешь, чтобы тебя ограбили!.. Нет, нет и нет! Ты немедленно потребуешь их из наследства. Мы-то все, слава богу, живы! Никто не знает, выплатим мы или не выплатим; но уж коли он умер, пусть заплатит.

И она заставила дочь поклясться, что та не уступит, – ведь сама она никогда никому не давала права считать себя бестолковой. Госпожа Жоссеран все больше входила в раж, однако не забывала время от времени прислушиваться к тому, что происходит у Дюверье наверху, на втором этаже. Спальня старика располагалась как раз над ее головой. Разумеется, едва она сообщила зятю о несчастье, Огюст тотчас поднялся к отцу. Но это ее не успокаивало, все ее мысли были там, она уже предвидела самые коварные интриги.

– Ступай же туда! – наконец не выдержала она. – Огюст такой податливый, как бы они не обвели его вокруг пальца!

Берта повиновалась. Раскладывая товар, Октав прислушивался к их разговору. Оставшись наедине с госпожой Жоссеран, которая как раз собралась уходить, он, в надежде на выходной день, спросил ее, не будет ли уместно закрыть магазин.

– Это еще зачем? Подождите, старик пока не умер. Не стоит упускать прибыль.

А потом, когда он складывал отрез темно-красного шелка, как будто спохватилась и, чтобы смягчить откровенную черствость своих слов, добавила:

– Только вот, полагаю, вы могли бы не выкладывать в витрину ничего красного.

Берта застала Огюста подле отца. За ночь в спальне ничего не изменилось; здесь по-прежнему стояла душная и влажная тишина, наполненная протяжными и мучительными хрипами. Лежащий на кровати все в той же окаменелой позе старик лишился не только чувств, но и способности шевелиться. Набитая карточками объемистая дубовая шкатулка все так же стояла на столе – очевидно, ни один предмет мебели не был сдвинут с места, ни один ящик не был открыт. Хотя сегодня Дюверье выглядели более подавленными и утомленными бессонной ночью, от непрестанной озабоченности у них нервно подергивались веки. В семь утра они послали Ипполита забрать их сына из лицея Бонапарта; и теперь худенький и не по летам развитый шестнадцатилетний мальчик тоже был здесь, в полном смятении от неожиданно выпавшего ему выходного дня, который придется провести подле умирающего.

– Ах, дорогая, какой жестокий удар! – воскликнула Клотильда, идя навстречу Берте, чтобы обнять ее.

– Что же вы нам не сообщили? – с недовольным, как у матери, выражением лица парировала та. – Мы были бы рядом и разделили бы ваше горе.

Взглядом Огюст попросил жену замолчать. Сейчас не время ссориться. Можно и подождать. Доктор Жюйера, который с утра уже навещал больного, вот-вот приедет снова; однако он по-прежнему не давал никакой надежды, сегодняшнего дня больной не переживет. Пока Огюст пересказывал эти новости жене, в спальню вошли Теофиль и Валери. Клотильда тотчас двинулась им навстречу и, обняв Валери, повторила:

– Какой жестокий удар, дорогая!

Но к ним уже в сильном раздражении подходил Теофиль.

– Теперь, стало быть, – произнес он, даже не потрудившись говорить тише, – когда у вас умирает отец, сообщить нам об этом должен ваш угольщик?.. Сдается мне, вы хотели успеть пошарить у отца в карманах?

Дюверье возмущенно поднялся. Но Клотильда жестом отстранила его и очень тихо ответила брату:

– Несчастный! Даже агония нашего бедного отца не трогает тебя!.. Взгляни на него, полюбуйся на то, что ты с ним сделал; ведь это ты довел его до удара, когда отказался возвращать долг, хоть и без того уже задержал выплату.

Валери рассмеялась:

– Помилуйте, да это несерьезно.

– Как же, несерьезно! – с возмущением возразила Клотильда. – Вы же знали, как он любил получать квартирную плату… Задумай вы убить его, вы бы так и поступили.

Тут дамы перешли на резкости, принялись взаимно обвинять друг друга в желании завладеть наследством, пока Огюст все так же мрачно и невозмутимо не призвал соблюдать почтение к умирающему:

– Замолчите! Еще успеете. Не подобает в такой момент…

Осознав справедливость этого замечания, семейство разместилось вокруг постели старика. Спальня погрузилась в тяжелую тишину, и в густом влажном воздухе снова стал слышен его хрип. Берта с Огюстом стояли в ногах кровати; пришедшие последними Валери и Теофиль оказались довольно далеко, возле стола; зато Клотильда заняла место у изголовья, ее муж встал позади нее; а вот Гюстава, которого старик обожал, мать подтолкнула к самому ложу. Теперь все в молчании смотрели друг на друга. Но пристальные взгляды и поджатые губы выдавали затаенные мысли наследников, а их бледные лица и покрасневшие веки скрывали полные беспокойства и негодования соображения. Стоявший возле самого одра лицеист особенно выводил из себя две молодых четы; ибо – это не оставляло сомнений – семейка Дюверье рассчитывала, что присутствие Гюстава умилит деда, если тот придет в себя.

Сама эта уловка уже была доказательством того, что завещания не существует; и взгляды всех Вабров нет-нет да обращались к старому несгораемому шкафу, служившему бывшему нотариусу сейфом; он перевез его из Версаля и велел вмуровать в стену в углу своей спальни. Там он маниакально хранил всякую всячину. Можно не сомневаться, что Дюверье еще ночью поспешили порыться в нем. Теофиль мечтал придумать какой-нибудь способ, чтобы заставить их проговориться.

– Послушайте, – зашептал он на ухо советнику, – а что, если мы пригласим нотариуса… На случай, если папа захочет изменить свои распоряжения.

Поначалу Дюверье даже не понял. Он жестоко скучал в этой спальне, потому что всю ночь возвращался мыслями к Клариссе. Решительно, самым разумным было помириться с женой; но та, другая, была большая забавница, до чего смешно она каким-то мальчишеским движением скидывала рубашку через голову… И, вперив в умирающего невидящие глаза, перед которыми словно бы вновь проходила та прелестная картинка, он думал, что отдал бы все, чтобы еще хоть раз обладать Клариссой. Теофилю пришлось повторить свой вопрос. На сей раз советник растерянно ответил:

– Я осведомился у господина Ренодена. Завещания нет.

– А здесь?

– Ни здесь, ни у нотариуса.

Теофиль перевел взгляд на Огюста: этого стоило ожидать. Эти Дюверье все обшарили. Клотильда перехватила его взгляд и рассердилась на мужа. Что с ним? Неужто горе притупило его бдительность? И добавила:

– Разумеется, папа сделал то, что должен был сделать… К сожалению, мы слишком скоро об этом узнаем…

Она плакала. Из сочувствия к ее горю Валери и Берта тоже принялись тихонько всхлипывать. Теофиль на цыпочках вернулся на прежнее место. Он узнал то, что